ладонь горсть, – ну этого, думаю, должно хватить.
Дима пытался протестовать, возражать, но ни язык, ни руки его не слушались, и она положила капсулы ему в рот.
– Дай пиво, – закричала она на парня, который стоял над ней, сильно раскачиваясь и уходя головой далеко в небо. – Димасику запить надо!
Дима узнал этого юношу – именно ему он дал в челюсть у стойки бара. Парень равнодушно протянул ей банку, и она залила пиво в горло поверженному, гладя его одной рукой по лицу и плача. Он почувствовал в своих глазах её слезы. Люди перед ним вдруг расплылись радужными фигурами в золотых огнях фонарей и переплелись, образуя красочный непонятный пейзаж. Он протёр глаза тыльными сторонами ладоней, но мир вокруг совсем потерял резкость, и он тёр ещё и ещё, пока картина не стала потихоньку проясняться.
Приподнявшись, он обнаружил себя на соломенной подстилке в полуразрушенной глинобитной хижине. У изголовья стояла железная кружка и миска с какой-то гадостью, тлела лучина, сам он был в равном исподнем, запачканном грязью и кровью. Голова раскалывалась от тяжёлой тупой боли – осторожно потрогав её руками, он нащупал бинты. Судя по яркому белому свету, бьющему из окошка под потолком, был солнечный полдень.
Снаружи раздавались голоса двух людей. Стараясь не шуметь, он встал на четвереньки и медленно пополз к выходу. Его замутило от боли и слабости, и он остановился передохнуть. Затем продолжил путь, пока не приблизился вплотную к дверному проёму. Говорящие были совсем близко, судя по манере разговора, один из них был благородного происхождения – значит, офицер, – решил Дима.
– Вот куда война нас забросила… А дома осталась моя возлюбленная… – грустно сказал офицер.
– Жена, господин?
– Да какая жена, дурак. Я же сказал – возлюбленная. Это у вас так – завалил у колодца бабу и всё – уже жена. А она мне даже пока не невеста.
– Ну она хоть любит вас?
– Хотел бы я знать… Я ведь добивался её расположения долго и мучительно. Я месяцами стоял на коленях под её окнами каждую ночь, в дождь и слякоть, в град и снег, в любую непогоду и ненастье, и пел серенады. В надежде на то, что когда-нибудь она, наконец, выйдет в лунную ночь на балкон и взглянет на меня, изнемогающего от любви, и соблаговолит кивнуть едва заметно. Ну, или просто пройдёт мимо окна, а то я даже не был уверен, что это её окно. Но она сделала больше – на семьдесят вторую ночь смахнула с подоконника в мою сторону лепесток розы. Тогда я, захлёбываясь слезами счастья, схватил этот лепесток и жадно целовал его, прижимая к лицу и вдыхая его аромат, как самый восхитительный на свете и несущий частичку моей возлюбленной. После этого щедрого дара я знал, что рано или поздно, скорее поздно, чем рано, она, тронутая моей преданностью, соизволит спуститься ко мне, побеседовать о погоде, и может быть, но вряд ли, намекнёт о свидании!
– Так может этот лепесток просто ветром с подоконника сдуло?
– Эх…
Дима, подслушивающий за стеной дома, невольно сказал: «Даааа…»
