свое мнение. Это прозвучало более убедительно, полуправдиво, так как в качестве телохранителя Рэй действительно был своего рода ассистентом Хайдля. Просто мой житейский опыт, пусть даже весьма ограниченный, подсказывал, что Хайдль даже отдаленно не напоминает ни поэта, ни редактора. Впрочем, я в глаза не видел редактора средневековой немецкой поэзии, но подозревал, что среди сотрудников любого издательства был бы в этом не одинок.
Немецкая поэзия мне совершенно не знакома, признался я. Средневековая вестфальская поэзия – тем более. А вам?
Правда, я – лес, процитировал Хайдль, полный мрака от темных деревьев[2].
В первый, но не в последний раз я неожиданно для себя оказался под впечатлением от услышанного.
Но кто не испугается моего мрака, найдет и кущи роз под сенью моих кипарисов.
Вероятно, меня уже затягивало его влияние.
Это средневековая вестфальская поэзия?
Нет, ответил Хайдль, и улыбка его вобрала в себя кое-что еще – презрение? превосходство? Нет, это Ницше.
Пока мы поднимались по лестнице в редакцию, он продолжал говорить и улыбаться; лицевой мускул дергался, как своеобразный метроном, устанавливающий пределы моего повиновения.
Когда мы шли к лифтам, Хайдль держался, как большой начальник, каким некогда и был: он излучал развязную самоуверенность, демонстрировал фамильярность по отношению ко всем и всему, что попадалось по пути, по отношению к нам с Рэем, державшимся позади и уже превратившимся в сопровождающих лиц, отнюдь не равных ему, но просто положенных по статусу.
На другом этаже мы двинулись по коридору мимо секретарши прямо в просторный кабинет, где нас встретил проворно вскочивший со стула худощавый человек. Одной рукой застегивая пиджак, другой он похлопал Хайдля по плечу с ненужной и неискренней участливостью.
Пока они обменивались ничего не значащими фразами, я осмотрелся и устало отметил признаки того, чему, как я позже узнал, никто в «Транспасе» уже не верил, – корпоративной традиции. Одну стену от пола до потолка скрывали книжные шкафы французской работы из дакридиума: в этом здании нигде таких больше не было – старинные, величественные, излишне изукрашенные, выщербленные, в чернильных кляксах; на потертых, слегка прогнувшихся полках обосновался небольшой музей истории австралийской литературы.
На первый взгляд он включал едва ли не полную коллекцию первых книг в мягких обложках издательства «Тихоокеанская библиотека», которое в сороковых-пятидесятых годах двадцатого века сформировало австралийский рынок и читательские вкусы. Это были дешевые издания с эмблемой в виде смеющегося большого австралийского зимородка. А четыре полки отвели для солидных томов в переплете, изданных в семидесятые, когда «Тихоокеанская библиотека» объединилась с некогда славным оплотом национального возрождения девяностых годов, а к тысяча девятьсот семьдесят первому – с почти умершим издательством «Шнайдер энд О’Лири», образовав «Транспасифик паблишинг» и положив в семидесятые годы начало возрождению австралийской литературы. Не были забыты
Здесь и далее: Ф. Ницше. Так говорил Заратустра.
