своё беспредельное – вот что не забывал!.. – крикнул писатель.
Фряликов всё ещё щупал у себя в паху. Нет, это ерунда, конечно, Сумароков просто издевается над ним. Хулиганство просто какое-то! Да если бы Фряликов и был этим самым гермафродитом, откуда бы это знать Сумарокову? Хотя разве ж это на лице не отражается? Да тогда бы и сам Фряликов знал бы, что у него что-то не так. А он не знал, что у него что-то не так.
– Павлик, я тебе не вовремя позвонил, я понял, – потерянно сказал Фряликов.
«А что я вообще делаю вовремя? – сказал ещё себе он. – Родился-то я вовремя? Живу-то я вовремя? Сдохнуть-то я не опоздал?»
– В конце концов, я могу тебе сегодня же вернуть тот мизер, который взял у тебя, – заносился всё более писатель.
– Да, это было бы неплохо, – буркнула трубка голосом хормейстера Фряликова, бесцеремонным голосом хормейстера Фряликова, эксцентрическим голосом хормейстера.
– Я сегодня получил гонорар в «Звезде»… за повесть. Нет, получу сегодня. Прямо сейчас получу.
– Павлик, зачем ты так выражаешься?
– Я сказал – получу… гонорар… в «Звезде», – раздельно и с досадою говорил старый писатель. – Что же здесь плохого?
– Да-да, – сказал Фряликов. – Я понял. Ты сегодня получишь гонорар.
– Получу, – подтвердил Сумароков.
– Получишь, – повторил Фряликов. – Но ты злишься.
– Получу.
«Сволочь, – подумал Фряликов. – Он гонорары получает».
– И поэтому я требую! Я настаиваю! – выкрикнул писатель. – Чтоб мы с тобой встретились и сегодня же навсегда закрыли этот вопрос.
– Я согласен, – кротко сказал Фряликов. – Лишь бы ты так не сердился, Павлик.
– А вот уж это позволь решать мне самому, – сказал писатель Сумароков.
Фряликов ещё раз осторожно потёр ладонью в паху, будто бы хотел убедиться, что там всё в порядке, и спросил тревожно:
– Где встречаемся?
– Там, где я у тебя взял, там и верну, – торжествующе говорил Сумароков. – Не забыл, надеюсь?
– Помню, – сказал Фряликов.
Фряликов не помнил, на самом деле; поначалу ему казалось, что помнит, но потом он понял, что нет. Сумароков брал у него деньги несколько раз, и всегда это было в разных местах, брал довольно непринуждённо, походя, а где, когда и сколько – этого Фряликов теперь ни за что не мог бы припомнить. Но признаться в своей забывчивости – значит, повод подать к новым злоупотреблениям.
– Вот тогда и выходи сейчас, – сказал ещё писатель.
Оба раздражённо бросили трубки. Сумароков ещё клокотал и раздувал ноздри.
«А что, если я и вправду „Вертера“? – бормотал он. – А этот меня перебил! Пропадёт, пропадёт наша литература! Точно пропадёт! Великая наша литература! Совсем пропадёт! Ну и хер с ней, пусть пропадает!» – решительно сказал себе Сумароков.
По правде сказать, «Вертера» никакого Сумароков
