спрашивали и узнавали больше о жертвах, хотя бы их имена[223], – это легло бы страшной дополнительной нагрузкой на их психику и стало бы непереносимо. Но если бы они не заговаривали, то и не знали бы ничего из того, что знали о прибывших транспортах. Да и совсем молча было бы невозможно справиться со своей главной задачей в раздевалке – подействовать на жертвы успокоительно, с тем чтобы они как можно быстрее разделись и мирно проследовали бы в «банное отделение». Можно сколько угодно рассуждать о том, насколько же легче было несчастным жертвам провести свои последние минуты в «мирном общении со своими», но от этого ничего не изменится в полном осознании того, насколько же подла эта «главная задача»!
Тут же, кстати, возникала и еще одна проблема – проблема женской наготы, а ведь практически все партии были смешанными – мужчины и женщины вместе. Женщины плакали от стыда из-за необходимости раздеваться перед посторонними (при этом на мужчин из «зондеркоммандо» столь острое чувство не распространялось – они воспринимались как некий приданный бане служебный персонал).
После того, как последний человек заходил в газовую камеру и массивная дверь закрывалась, облегчение испытывали не только эсэсовцы, но и члены «зондеркоммандо». Некому уже было заглянуть им в глаза, и весь стыд и ужас уходили на задний план. В дальнейшем – и уже очень скоро – им предстояло иметь дело только с трупами, да еще с имуществом покойников.
По негласной условленности все съедобное и весь алкоголь, что были в вещах, доставались «зондеркоммандо», служа серьезной добавкой к их казенному рациону и своеобразной «валютой», весьма котировавшейся во всем лагере[224], в том числе и у эсэсовцев-вахманов.
Что касается денег и ценных вещей, то присваивать их себе было категорически запрещено – как «зондеркоммандо», так и СС; тем не менее это происходило, хотя делал это не каждый из работавших в раздевалке, некоторые – из страха быть пойманными, единицы – из моральных соображений. Частично деньги шли на подкуп СС и на финансирование восстания. Но был еще и черный рынок.
Что же касается трупов, то – несмотря на всю сакральность мертвого тела в еврейской религии – очень скоро от почтения к ним ничего не оставалось. Иные члены «зондеркоммандо» позволяли себе ходить по трупам, как по вздувшемуся ковру, сидеть на них и даже, облокотившись, перекусывать.
Да они и сами были будущими трупами – чего тут церемониться: все свои!..[225]
Одно из главных обвинений, выдвигаемых против членов «зондеркоммандо», – это категорическая несовместимость статуса их личности и их работы с универсальным статусом человека.
Для того чтобы ответственно и не рискуя жизнью выполнять порученное им эсэсовцами, нужно было, прежде всего, самим перестать быть людьми. Отсюда правомерность и другого тяжкого обвинения в их адрес – неизбежное в их ситуации озверение, потеря человеческого облика.
Это отчасти проявлялось
Но иногда они делали и это. Так, Градовский приводит имя Кешковской – женщины из Виленского гетто, рассказавшей ему о судьбе его отца.
Иногда они подкармливали и членов собственных семей, если те находились в Биркенау, а также подкупали эсэсовцев.
Еще менее сакрализированными были еврейские трупы для членов СС. После объявления и осознания государственной установки на физическое уничтожение евреев все евреи – в том числе еще живые – для них стали как бы трупами. Тем более трупами, покойниками были для СС и сами члены «зондеркоммандо».
