сюда? С итальянских брегов? Вы стали как Максим Горький, наш буревестник, который писал о суровой России и пролетариате, а сам предпочитал проводить время в Италии в окружении прекрасных женщин.
– Работа, Идочка. Работа… Предложили преподавать в Италии. Кто бы от этого отказался? Только не я.
– А семья как?
– Семья – что? Живем, работаем, учимся, Леночка тоже преподает, сыновья уже большие. Один студент. Другой – работает…
– И не жалеете, профессор? – В голосе Иды прозвенела легкая печаль…
Он уткнулся в свой бокал.
– Еще шампанского, – подала голос Генриетта. – Гулять так гулять!
– Мама… Маман… – Между матерью и дочерью состоялась короткая пикировка на языке галлов.
– Генриетта – великолепная переводчица с французского, Ида – тоже, – объяснил Анне профессор.
– Пьем, пока не наступила ночь варваров! – торжественно провозгласила Генриетта.
– Мама, она уже давно наступила… просто многие этого не заметили.
Профессор задумчиво вертел бокал в руках.
– Я к вам по делу, Идочка.
– Я поняла, – с ее уст слетел не то вздох, не то легчайший свист.
– Вы, Генриетта Дормидонтовна, – обратился он к пожилой даме, – были знакомы с Идой Наппельбаум.
Та качнула головой.
– Верно. С ней была хорошо знакома моя покойная мать.
– Вы что-нибудь об этом помните? О том времени?
Она молчала.
Анна съела пирожное. Молчание сгущалось в комнате, нежное, меланхоличное.
– Мама! – дотронулась до руки Генриетты ее дочь.
– Я вспоминаю, – внезапно голова Генриетты затряслась. – Ах, Ида, неразумная Ида, как говорила моя мать. Вы не подумайте ничего такого, – она повернулась теперь к Анне и обращалась к ней одной, словно в комнате больше никого не было. – Ее отец Моисей Наппельбаум был очень уважаемым человеком, он был выдающимся фотографом, даже ездил обучаться в Америку, два года пробыл там, потом вернулся в Россию и вскоре из Минска перебрался в Питер, так как родной город стал ему безнадежно мал и провинциален для тех больших планов, которые он лелеял и взращивал. Квартира Моисея на Невском стала светским салоном, куда приходили все наши мэтры Серебряного века. Ахматова, Гумилев, Зощенко, Кузмин, Пастернак, Есенин… И всех их Моисей фотографировал. Теперь эти снимки – золотой клад, а тогда об этом никто не думал…
Генриетта снова задумалась. По ее лицу скользили блики воспоминаний.
– Когда говорят о семье Наппельбаумов, чаще всего упоминают двух дочек – Иду и Фредерику, на самом деле детей было пять. Четыре дочери и сын. Но эти две – Ида и Фредерика – были самыми сумасбродными и талантливыми. Они-то и крутились среди посетителей салона. И сами были неплохими поэтессами. С детства писали стихи, так что их путь в поэзию был закономерен.
– Сколько ей лет? – тихо спросила Анна у профессора.
Но Генриетта Дормидонтовна ее услышала и сама ответила:
– Семьдесят
