выполнять, снося все на своем пути. А думать? Помилуй бог (или у них Ленин?) – этого не требуется, думать вне отведенных пределов нам не положено.
Равно как не положено испытывать ни жалости, ни даже тени сочувствия к порушенным судьбам своего же народа. Хотя… Для вот таких вот принадлежность к русскому народу не значит ровным счетом ничего. Интернационализм, однако. А то, что не зная и не ценя свою историю, свои корни, люди становятся травой на ветру, с которой можно делать что угодно и лепить что угодно… Слепые, гордящиеся своим увечьем. Увечьем, тщательно культивируемым сверху, с самого начала этой кровавой революционной вакханалии.
Ничего, Алекс, привыкай слушать подобные речи спокойно, не реагируя не то что внешне, даже внутренне. Это тебе сильно пригодится, если хочешь довести задуманное до конца. Туда, куда ты собираешься, такие все или почти все. В скором времени они станут твоим окружением, с ними придется разговаривать, выпивать, изображать общность интересов.
И улыбаться… Даже слушая, как выгоняли на мороз, а потом на сборный пункт для «недобровольных переселенцев» раскулаченные семьи. Те семьи, которые хотели просто тихо и спокойно жить и очень не хотели отдавать нажитое имущество: зерно для посевов, немалое количество коров и лошадей, прочее добро. Улыбайся, слушая, с какой радостной физиономией этот добровольный помощник чекистов рассказывает, как лихо они справились с отцом и тремя сыновьями, решившими спалить к чертовой бабушке изъятое имущество. Последнего, кстати, добивали прикладами прямо на глазах женской части семьи. Да, ничего не меняется с семнадцатого года! Только тогда это было вообще естественно, а сейчас участников самую малость пожурили. Сказали, что надо было сначала в тюрьму, а там уж советский суд разобрался бы. С непременным расстрелом, ага! Зато по закону и с должным количеством бумаг.
Нет, Леша-Алексей, ты хоть и типичный представитель нового советского человека, но после всего услышанного никаких чувств, помимо омерзения, я по отношению к тебе не испытываю. Значит…
Пожалуй, можно и вмешиваться. Объект моего интереса уже пьян как фортепьян, того и гляди его обчищать начнут. Встаю и неспешно подхожу к пьюще-беседующей парочке, обращаясь к представителю уголовного мира:
– Николай, с тобой поговорить бы надо.
– Надо так надо, мил человек, – уколов меня неожиданно проницательным взглядом, ответил тот. – Здесь или?..
– Чуть отойдем.
Ну, разве что самую малость. Терять из вида Алексея я не собирался, он, в общем, тоже. Поэтому достаточным оказалось удалиться на десяток метров, оказавшись радом с потертой стеной, на которой некоторые посетители явно упражнялись в «наскальной живописи», украшая оную похабными надписями и примитивными рисунками не менее убогого содержания.
Николай наверняка думал, что сейчас последует разговор, но очень удивился, почувствовав, как ему в бок уперлось дуло маленького
