степени регионально дифференцированные. В плодородных черноземных губерниях крепостные отрабатывали барщину или трудовые повинности в поместье в течение половины недели или более. В менее плодородных провинциях более распространенной была уплата оброка, так как это позволяло помещикам получать долю несельскохозяйственных доходов крепостных от ремесла или промышленного труда[233].
Если неплодородной была лишь часть земли, то климат был неизменно суровым и непредсказуемым, а организация и технические приемы сельского хозяйства – примитивными. Агротехника базировалось на трехпольной системе, чересполосице, общинной обработке земли, немногочисленном и тощем рабочем скоте и легких пахотных орудиях. «Низкие урожаи и частые неурожаи не были чем-то из ряда вон выходящим вследствие этих многочисленных недостатков»[234]. На самом деле «оценки… первой половины XIX в. показывают, что урожаи были примерно такими же, как в прошлом веке или даже как в XVI в. и, вероятно, даже раньше»[235].
Тем не менее экономика не стагнировала. Действительно, технические приемы и урожайность оставались в большинстве своем неизменными, за исключением некоторых вновь заселяемых территорий на юге и юго-востоке, где развивалось капиталистическое сельское хозяйство в поместьях, применяющих труд наемных работников. Тем не менее экстенсивный рост сельскохозяйственного производства шел в ногу с ростом численности населения России, которое между 1719 и 1858 гг. увеличилось почти вчетверо (примерно с 16 до 60 млн человек)[236]. Хотя к империи было присоединено более 2 млн квадратных миль, большую часть роста населения давал естественный прирост в старых областях государства. В черноземных губерниях расширялась площадь пахотных земель, а в нечерноземных областях крестьяне получали дополнительные доходы благодаря ремесленному производству или занятости в торговле и промышленности[237]. Таким образом, в то время как сельское хозяйство демонстрировало экстенсивный рост, ремесленные и цеховые производства быстро росли на протяжении XVIII в. и далее в XIX в. К тому же развитие торговли шло и на локальном, и на межрегиональном уровне[238]. Однако, несмотря на все это, до постройки в последней трети XIX в. сети железных дорог транспортные проблемы оставались непреодолимым препятствием для сколько-нибудь фундаментального прорыва к индустриализации в столь обширной стране[239].
Но индустриализация уже трансформировала экономики Западной Европы в начале XIX в., и ее последствия вскоре заставили имперскую Россию перейти к обороне на жизненно важных международных аренах войны и дипломатии. Учитывая геополитическое положение России, сохранение выхода к Черному морю было основным ее интересом[240]. Поэтому неудивительно, что цепь событий, которые привели имперскую Россию от доминирования в
См.: Blum, Lord and Peasant, ch. 20; Geroid Tanquary Robinson, Rural Russia Under the Old Regime (1932; reprint ed., Berkeley: University of California Press, 1969), chs. 3, 4; Peter I. Lyashchenko, History of the National Economy of Russia, trans. L. M. Herman (New York: Macmillan, 1949), ch. 17; Лященко П. И. История русского народного хозяйства. Москва, Ленинград: Госиздат, 1927. Гл. XIV.
Blum, Lord and Peasant, p. 329.
Ibid., p. 330.
Rozman, Urban Networks in Russia, pp. 98–99; также смотри мои комментарии в сноске 131.
Blum, Lord and Peasant, ch. 15.
Cyril E. Black et al., The Modernization of Japan and Russia (New York: Free Press, 1975), p. 76. См. также: Lyashchenko, History of National Economy, chs. 15–20; Лященко П. И. История русского народного хозяйства. Гл. XV–XX.
Alexander Baykov, “The Economic Development of Russia”, Economic History Review. 2nd ser. 7:2 (1954), pp. 137–149.
Roderick E. McGrew, “Some Imperatives of Russian Foreign Policy”, in Russia Under the Last Tsar, ed. Theofanis George Stavrou (Minneapolis, Minn.: University of Minnesota Press, 1969), pp. 202–229.
