ядовито.
– Пошли, – прошептал старый Митроха. – Осталось последнее дело сотворить.
Я уже понял, какое.
Они двинули вперёд, я – следом.
Зарница полыхнула над головой, осветив деревья и спины идущих впереди моих друзей.
Шли быстро, спешили. До полуночи оставалось совсем ничего.
И вот: треснул мир, и первый настоящий удар грома заставил меня задрожать и вжать голову в плечи.
Ветер прокатился по верхушкам деревьев: ледяной, тугой, яростный.
Мы шагали на тот же холм, где позавчера играли гульбище.
Конечно, нам был нужен холм; чем выше – тем лучше.
Ветер налегал.
Мы поднялись на утоптанную, лысую вершину, и под моими ступнями захрустели угли давно потухших праздничных кострищ.
Здесь одноглазый птицелов вытащил из торбы деревянную колоду длиною в полтора локтя: это был редкий предмет – малый требный идол, истукан чёрного бога, вырезанный из полена, выскобленный ножом и тщательно завёрнутый в рядно.
Черты его лица я не разглядел во мраке – только глазницы, вырезанные глубоко и посаженные близко друг к другу: чёрный бог, как все знают, косоглаз.
Нижняя часть колоды была заострена: таких истуканов берут с собой князья и ярлы, отправляясь в походы; перед малыми идолами они вершат требы вдали от родины, в степях, в краях булгар, хазар, сарматов и тюрков.
Одноглазый размотал рядно и с размаха воткнул истукана нижним концом в землю, более или менее крепко; отошёл в сторону, посмотрел, затем вернулся и утвердил ещё раз, обратив круглую шалыгу истукана точно вверх.
Второй птицелов что-то прошептал первому, но что именно – я не услышал.
На мою вспотевшую голову, на голые руки упали первые, твёрдые капли дождя.
Тьма была – хоть глаз выколи, но я видел всё, а чего не видел – о том догадывался.
Настала очередь второму птицелову размотать свою торбу.
Он извлёк живую птицу.
Ворона.
Полузадохшегося, спутанного тесьмой.
Это был крупный, в аршин, и, видимо, очень старый и сильный ворон, с клювом, способным пробить человеческий череп.
Ужас обуял меня, плечи намокли от падающей с неба холодной воды, и я открыл было рот, чтобы крикнуть, возразить, воспрепятствовать, и, может быть, я даже действительно крикнул что-то бранное – но кривая бешеная молния прочертила небосвод прямо над моей головой, и новый удар грома заглушил мой протестующий вопль.
В тех местах, где я был рождён, ворона считали хранителем общинной памяти, и многие семьи вели свой род от ворона. В том числе и моя мать.
Кирьяк, Митроха – стояли рядом и молчали.
На Митроху я не держал обиды. Вообще о нём не думал. Он был временный напарник. Ещё совсем недавно я и знать его не знал. Но Кирьяк, друг ранних лет, считай – брат, мог бы возразить. И не просто мог бы, а был обязан. Его семья тоже вела род от ворона. Ему, рыжему богатырю, ничего
