истин и вдруг одним скачком переносилась в мир чудесных откровений; тут действовали небесные посланцы, ангелы, святые, – божественное дыхание преображало и одушевляло материю. А порой она видела во всем одну-единственную вечную силу – душу мира, которая через пятьдесят веков сольет в конечном поцелуе любви все творения вселенной. Она твердо на это уповает, говорила Клотильда.
Впрочем Паскаль никогда еще не видел ее в таком смятении. Целую неделю она заслушивалась поучениями капуцина, весь день томясь в ожидании вечерней проповеди, и шла в церковь такая взволнованная и сосредоточенная, словно отправлялась на первое любовное свидание. Наутро все в ней говорило об отрешенности от земной суеты, мелочных помыслов и дел, как будто зримый мир, весь житейский обиход – только тщета и обман. Понемногу она совсем забросила свои занятия, уступая какой-то непреодолимой лени, сидела по целым часам с пустыми, невидящими глазами, во власти каких-то далеких грез, и все валилось у нее из рук. Прежде такая деятельная, любившая вставать спозаранку, она поднималась теперь поздно, выходила только ко второму завтраку, и не потому, что долго просиживала за туалетом, – нет, она утратила свое обычное женское кокетство и ходила кое-как причесанная, кое-как одетая, в платье, застегнутом вкривь и вкось, и все же очаровательная в своей торжествующей юности. Прежде она так любила утренние прогулки по Сулейяде, любила бродить в благоухающем смолой сосняке, бегать сверху вниз по уступам откоса, засаженным оливами и миндальными деревьями, или лежать на раскаленном току, где принимала солнечные ванны. Теперь все это ей наскучило, и она предпочитала запираться у себя в спальне, наглухо закрыв ставни, притаившись, как мышь. А к вечеру она появлялась в гостиной и, не зная, чем заняться, как неприкаянная переходила с места на место, раздражаясь на все, что прежде ее интересовало.
Паскалю пришлось отказаться от ее помощи. Рукопись, которую он дал ей переписать набело, провалялась три дня у нее на столе. Клотильда больше не разбирала его бумаг и даже, упади любая из них на пол, не нагнулась бы, чтобы ее поднять. Она забросила и свои пастели – срисованные с натуры цветы, которые должны были послужить иллюстрациями к его работам об искусственном опылении. Крупные красные мальвы новой причудливой окраски так и увяли в вазе, не дождавшись, чтобы она взялась за карандаш. А однажды она просидела полдня, пытаясь изобразить какие-то фантастические цветы, распустившиеся под волшебным солнцем: навстречу лучам, похожим на золотые колосья, из пурпурных, огромных, словно разверстые сердца, венчиков, поднимались вместо пестиков каскады звезд. И эти миллиарды светил оставляли на небе след подобно Млечному Пути.
– Бедная ты моя девочка, – сказал ей в тот день доктор, – ну можно ли тратить время на такие бессмысленные выдумки! А я-то жду, что ты нарисуешь для меня эти мальвы, которые уже успели зачахнуть. Да и ты сама зачахнешь. Имей в виду, что вне реального мира тщетно искать
