style="font-size:15px;"> – Все свое, не покупное, без нитратов, – хвалилась соседка.
– Вот Медея-то не дожила до весны, – говорила Елена, тщательно пережевывая жесткую пищу, – вроде ведь такая крепкая была, а возраст все ж таки взял свое.
– Да-а, – протянула тетя Оля, – я уж думала, она никогда не помрет.
– Отчего? – быстро спросила Елена.
– Так.
Хозяйка поставила на стол блюдо с сушками к чаю, села на табуретку и начала говорить:
– Ты вот, Лена, не видала ее в 67-м, когда она опять объявилась здесь, а я видела. Ты, может, не знаешь, она ведь сестра моей матери, хоть и приемная. Ее младенцем в семью подкинули, чуть ли не в тот же день, когда моя бабушка сгинула, ушла в горы и не вернулась. Искали, искали ее – так и не нашли. Мой дед Медею и воспитал как родную, на ноги поставил, выучил, все честь по чести. Мы ведь русские, муж только у меня грузин, царствие ему небесное, хороший был человек.
Медейка, когда пропала в 37-м-то, так все грешили на ее мужа, Яна, мол, он ее порешил. Труп не нашли, но его все равно посадили, так он и сгинул где-то в России. А она, вишь как, через тридцать лет является! И ни капельки не переменилась, какая была, такая и осталась. В тридцатые я, конечно, совсем мелкая была и Медею мне часто видеть не доводилось – она ведь тогда важная была, куды! Жена самого Тугарина! А он был уполномоченный ЦИК, главный по ударной стройке! Сюда она почти не показывалась – зачем ей, но один раз, в 37-м как раз, приехала: у ней платье было такое с листочками ивовыми, как сейчас помню, и шляпка с перышком, я в жизни шляп на бабах не видала – какие шляпы у нас в горах! – а она в шляпе, кекелка, да еще с пером! Мы, дети, все попрятались, выглядываем, кто откудова, – она входит, вот сюда, вот в эту самую дверь, и что-то с мамой моей начинает тарабарить, видать, важное. А потом, Лена, вижу я ее спустя тридцать лет, опять она входит в эту самую дверь, платья с лис точками на ней уже нет и в помине, да и какое платье: зима стоит на дворе, и шляпы тоже нет – но с лица она ничуть не переменилась. Матери моей было уже… она 83-го года, значит, 84, мне – 37, Медее, змее, – 77, а выглядывала она моложе меня. Вот как такое может быть, скажи ты мне? Вроде проспала где-то эти тридцать лет, в гробу каком-нибудь хрустальном, а потом ее пробудили, она встала и пошла. И к нам заявилась, кекелка! Маму мою чуть кондратий не хватил. Да она и умерла вскоре после этого. И за Медеей, ты ведь знаешь, хвост из троих ребятешек: два мальчонки одинаковые, а один разный, говорит, приемыши. Оттуда она их привезла, где оружие всякое собирают, автомат этот еще Калашников сделал впервой-то. Своих детей: твоего отца – Сашу да Леню, старшого, – бросила тогда, в 37-м, на чужих людей, а приемышей, вишь, откопала откедова-то. Сама она в ватнике, и дети все тоже в чем попало, как бичи какие али цыгане, прописки у них нет, ничего нет, квартиру их шикарную тогда же, в 37-м, как Яна арестовали, конфисковали. С пропиской в Сочи в 67-м было трудно – вот она и сунулась к нам. В этом доме ведь они, все восемь сестер, и выросли: и мама моя, и Медейка-подброшенка тоже. Мама пожалела их, выделила кош, у нас
