и дождался, пока Троекуров явится перед просителями. Тот немедля узнал капитана, однако сдвинул в недоумении брови, когда услыхал скороговорку в должностном слоге:
– Ваше высокопревосходительство, покорнейше прошу приказа вашего высокопревосходительства по одержимым болезням и за ранами…
– Погодите-ка, – оборвал его Троекуров. – Я и на этот раз ничего не могу сказать вам более, как только то, что вам нужно будет ожидать приезда государя из Царского Села. Тогда, без сомнения, будут сделаны распоряжения, а раньше я ничем помочь не могу.
Хотел Копейкин сказать, что последние деньги проживает в столице и доедает последний кусок хлеба – того гляди, с голоду помирать начнёт, – но пока с мыслями собирался, генерал уже к другим отошёл. Что тут поделаешь? Отправился и капитан восвояси, как мокрый пёс – хвост между ног, уши висят…
День-другой перетерпел, а потом снова к Троекурову. Только там швейцар, даже смотреть на него не желая, булаву поперёк дороги опустил со словами:
– Завтра приходите. Сегодня не принимают.
Копейкин пришёл назавтра и снова получил от ворот поворот. Через день – то же самое, через два… Так ещё неделя промелькнула: всё завтра да завтра, и денег уже осталось – кот наплакал, одна синюха несчастная в кармане с горстью медяков. Поначалу в трактире своём капитан едал щи на обед, и говядину ему подавали к ужину. А теперь изо всех удовольствий осталась только селёдка или солёный огурец с хлебом на два гроша в лавочке по соседству.
И ведь какая подлость! Гулял Копейкин туда-сюда по Петербургу из Коломны в Литейную часть и обратно, а вместе с тем аппетит разгуливался день ото дня просто волчий – впору себя самого съесть. Прежде капитан больше красотами столичными любовался, жизни земной почти не замечая. Зато теперь в глазах у него мутилось от запахов, словно весь город – одни сплошь ресторации на каждом шагу. Ковыляет Копейкин, а справа тянет котлеткой и трюфелями, которые повар-подлец в голландском белье снежно-белом, как назло, в этот миг на стол подаёт. Капитан шарахнется влево, а там ряды Милютинские – лавка на лавке, где и сёмга серебряная ноздри прохожим солью морской щекочет; и вишенки, словно ядра у пушки, одна к одной лежат аккуратными горками по пяти рублей, и арбузище боком глянцевым с лотка выглядывает, что твой дилижанс… Идёт капитан, слюнки глотает вперемешку со слезами, к дому Троекуровскому добирается, а там его ждёт одно и то же блюдо: завтра.
Спустя ещё неделю совсем оголодал Копейкин – никакого больше не было терпения, и есть ему хотелось просто зверски. Швейцара на Литейном калека штурмом взять не мог, но хитростью – получилось. Подкараулил капитан, пока генерал какой-то из просителей подъехал, и с ним заодно, стуча деревяшкой, проскользнул в приёмную. Начал Троекуров обходить всех, увидал Копейкина – и сказал, едва сдерживая раздражение:
– Вы снова здесь… Чем обязан? Кажется, я уже объявил вам, что по вашему делу надлежит ожидать решения государя.
