радостей жизни, густо сдобренный эгоизмом. Оленька ждала – как выяснилась, свадьбы подруги, на которую она была приглашена свидетельницей, а он – очевидно, вследствие этого – свидетелем. Жених жил в большом частном доме, где и был организован мальчишник под жёстким присмотром старшего поколения. Серёгу попросили не перегружать организм ввиду завтрашних торжеств, и он решил быть паинькой. Всё прошло степенно – разошлись рано, надеясь отыграться в последующем. Утром Серёга с женихом мылись в бане, жених брился опасной отцовской бритвой – то ли у него ритуал был такой, то ли мозги с утра ещё плохо работали, и отчаянно боялся порезаться. Обошлось. Свидетелем, к тому же трезвым, Серёга оказался не важнецким – фиглярничать, работая на публику, он не умел, да и не хотел, но худо-бедно со своими обязанностями в ритуальных игрищах справился, тем более, что помощников хватало. Оленька держалась куда естественнее, отчаянно билась за невесту и казалось, примеряла роль последней и на себя. Серёгу всё это вдруг стало напрягать, и он зашептал про себя фразу незабвенного Кисы Воробьянинова: «Ничего, водки выпью – развеселюсь…» Наконец отзвучал марш, и все рванули из ЗАГСа, чтобы побыстрее усесться за столы. Началась настоящая работа. Жених постоянно толкал Серёгу в бок, чтобы тот подливал ему водку в шампанское, потом всем загорелось чокнуться с молодыми, но на то там и был посажен Серёга. Он проглатывал рюмку за рюмкой и, вдруг отчаянно заскучав по Оленьке, предложил ей сбежать во время совместного танца, но она только улыбнулась и шепнула ему: «Рано, нельзя нам… Ты только держись, ладно?» И он держался, сколько было ему отпущено природой. Проснулся он почему-то не с Оленькой на отведённой им кровати, а в бане. Круг замкнулся.
Обратно они ехали в переполненной машине, и Оленька сидела у него на коленях. Сквозь розовые очки похмелья он видел, какая она свежая и готовая к жизни, хотя и с поперечной складочкой на лбу и очень задумчивая. «Оля…Олюшка…», – зашептал он ей на ухо. – «Ты… ты прости меня. В следующий раз всё будет по-другому». Она взъерошила ему волосы: «Шалопай». Потом добавила: «Хорошо хоть, надрыва в тебе нет… Корочка легко отпадёт». Он ничего тогда не понял. Но виделись они после этого только случайно. Что-то там отпало.
С барыжничеством Серёга не завязывал – так, суетился по-мелкому, – хотя уже знал, что это совсем не его стезя. Страна проходила стадию урывания, отжимания, обнагления, опошления – и при виде каждого нового выбитого кусочка мозаики из прежнего уклада жизни на душе становилось всё гаже и гаже. Он начал попивать, хотя спорт ещё крепко довлел над ним. С профессией тоже вышла промашка – математику, как выяснилось, он любил лишь как отвлечённую абстракцию, перед физикой снимал шляпу за её достижения в области звукозаписи, а на остальные достижения технического прогресса ему было в общем-то наплевать. Рассеянные у него, оказывается, были мозги, гуманитарные…Совсем для другого ВУЗа. Ну, что уж тут теперь было поделать-то. Получив
