рапортовать.
Однако так как штормтрапа не нашли вовсе, то приезжающих пришлось выгружать вручную, отчего весь ритуал встречи был нарушен. Будучи поставлено на палубе на обе ноги, лицо осмотрелось вокруг и обратилось к Гужевому:
– Я назначен к вам посредником и хотел бы видеть командира корабля.
Пийчик проглотил слюну, одернул китель и, споткнувшись о приезжий чемодан, вышел вперед.
– А… это вы? – сказал посредник и, сухо поздоровавшись, проследовал в приготовленную ему каюту.
Ветер дул прямо в корму и был сырым и плотным. Сырой и плотной была и окружавшая «Сахар» темнота, в которой он скрипел и вздрагивал, выполняя предначертания штаба. Пийчик сидел на жестком диване в походной рубке и, слушая тарахтение рулевой машинки, думал свою невеселую думу.
Он только что вернулся из каюты, где посредник битый час добивался от него, какие он предпримет действия, если у Чертовой Плеши окажется противник. Пийчик потел и моргал глазами, и кончился разговор неприятностью. Посредник сообщил, что кроме оперативной оценки он вынужден будет доложить по начальству и об общем состоянии посыльного судна: и что кормят черт знает чем, и что рулевые стоят на штурвале в каких-то залатанных кацавейках, и что радио не смогли передать в течение часа, и что кинорежиссер был введен в заблуждение насчет нравственности, будучи вселен в каюту, где переборки намертво заклеены голыми открытками. Выслушивая неприятное, Пийчик относил все это на счет неудачного своего поведения при встрече с катером. Наконец посредник отпустил его, попросив разбудить, когда «Сахар» придет на траверз Бабушкина маяка (где следовало ворочать на Чертову Плешь), дабы, придя на мостик, оценить его, Пийчикову, способность воевать.
Все это перебирал в памяти Пийчик, рассматривая спину рулевого: тот, и точно, был одет черт знает во что. Кинорежиссер, распространяя запах резинового макинтоша и хорошего табака, шуршал рядом записной книжкой, ибо его жажда впечатлений равнялась Пийчиковой жажде курить. Гужевой – на этот раз в роли штурмана – шагал циркулем по карте, освещенной обернутой в синюю бумагу переносной лампой (что вполне заменяло боевое освещение).
– Сволочи, – сказал он вдруг и встряхнул часы. – Ян Яныч, они все останавливаются. Я этак с прокладки собьюсь.
– Скажи, чтоб из радиорубки принесли, обойдутся и без часов, а то заплывем куда-либо, – сказал Пийчик.
– Нету там. Они без стекла были, я их в ремонт сдал.
– Ну и дурак, – отозвался Пийчик. – Что ж, что без стекла? Зато ходили… А теперь как? Всегда от тебя неприятность.
– Возьмите мои, – встрепенулся кинорежиссер и снял с руки золотой браслет. – Часы прекрасные, и я буду очень рад.
Пийчик посмотрел на него сбоку.
– Давайте. – И, подумав, добавил: – У вас, может, и папиросы есть?
Папиросы нашлись, и их теплый дым растопил ледок отношений. Кинорежиссер осмелел.
– Скажите, капитан, отчего мы все
