У меня завелись вши, и я для удобства побрил голову наголо. Занимался на слух изучением монгольского с Бурдуковым и беседовал с Рерихом. Времени было предостаточно, и любое общение немало скрашивало холод, голод и скуку.
В начале января за Рерихом пришли. Когда его уводили, на лице у него была неизменная улыбка, – казалось, он точно знал, что ведут его на свободу. Оставшиеся узники в этом уверены не были. Рерих не вернулся ни в тот же день, ни позже.
Дни и ночи стали настолько холодными, что моча в чане замерзала практически мгновенно. Умерших уже не выносили наружу, кормить нас начали невареной чумизой, а горячую воду прекратили давать вовсе. Узники напоминали теперь грязных, истощенных призраков. Одни сходили с ума и нервно хохотали по ночам, другие стонали от боли и умирали в мучениях.
Бурдуков, еще недавно столь деятельный, уже не стремился к общению с другими заключенными, мне трудно было убедить его продолжать занятия по изучению монгольского языка. Пышные усы Алексея Васильевича кишели гнидами, а очки свои он и вовсе перестал надевать. Казалось, о нашем существовании забыли. Снаружи по утрам и ближе к вечеру проходили какие-то построения и марши, проводились военные приготовления, сопровождающиеся командами на китайском. В такой атмосфере я встретил новый, 1921 год.
Торновский
В начале января наша тюрьма пополнилась заключенными. Кроме нескольких офицеров русской армии, к нам попал знакомец Бурдукова Михаил Георгиевич Торновский. В прошлом кадровый офицер, последний год он проживал в Урге, где удачно вел множество дел и имел солидную репутацию. Бурдуков представил нас друг другу. Новому знакомству я был рад, хотелось услышать вести о происходящем на воле, однако оказалось, что Торновский последние месяцы, как и мы, провел взаперти. Историю своих скитаний он рассказал охотно, начав ее со дня прибытия в столицу Халхи:
– В Ургу я приехал в апреле прошлого года в числе других офицеров генерала Шильникова. Мы направлялись в ставку адмирала Колчака, однако по прибытии в Ургу узнали от консула Орлова, что в самом начале февраля Колчак был расстрелян красными в Иркутске, а остатки армии адмирала ушли в Забайкалье. У офицеров, направлявшихся в ставку, были особые предписания, и со смертью Колчака все командировочные задания, разумеется, потеряли силу. С этого момента мы оказались предоставлены сами себе, и каждый воспользовался своей свободой по собственному усмотрению. Генерал Шильников с несколькими офицерами решил пробираться в Маньчжурию, я же остался в Урге. Семья моя жила в Иркутске. Я надеялся, что жена и трое маленьких детей с моей помощью смогут выбраться ко мне. Правда, кроме одного серебряного доллара да рваной одежонки, за душой у меня ничего не было. Счастливый случай столкнул на ургинском Захадыре с моим бывшим юнкером – поручиком Колей Владимировым. У нас были теплые отношения с его отцом, да и самому поручику я не раз помогал по мелочам и покровительствовал ему в свое время. Владимиров
