многоголового, многорукого, равнодушно чавкающего Кроноса.
Третий: выйти на площадь, кататься и биться головой от безысходности – да хоть закричись, разве что пришлют машину из «дурки».
Четвёртый…
О чём они, единомышленники, только не говорили… О смерти, о любви, о торжестве Князя Тьмы на земле. О трубах, возвещающих о великой битве…
У Игоря (князь Игорь, называли за глаза руководителя группы) – необъятные плечи и грудь: только тяжёлой кольчуги не хватало. Синь глаз, спутанные каштановые волосы. Умная и горькая, в тонких морщинках ироничная улыбка… За эту улыбку не раздумывая шагнули бы за Игорем в огонь. И шагнули.
Игорь вручил ему пакет с «бомбой»: подложить к ларьку. Буднично пояснил:
– Пукалка. Акт устрашения. Ярко выраженный шумовой и световой эффект. Припугнём торгашей.
В том ларьке стационарно торговали героином, оружием, русскими девчонками – о том знал весь город.
Игорь соврал. Бомба оказалась не пукалка. Пролилась кровь.
После приговора к клетке с юными пожизненниками, цокая копытцами, за своими тридцатью сребрениками набежали репортёры с камерами и диктофонами: невидимые волосатые хвостики от возбуждения тряслись под джинсами и мини-юбочками…
Больше всех было жаль самого юного девятнадцатилетнего Ивана – после оглашения приговора его разбил инсульт. А может, и к лучшему: сидит сейчас овощем, ничего не соображает.
***
Об этом думал Митя в камере, глядя в засаленную, потрёпанную книгу и не видя, что читает. Хотя в «Матросской тишине» пуще всего остерегали от этого: не задумываться, не цепенеть, не засыпать с открытыми глазами. Сколько пожизненников вот так стекленели взглядом, часами упёршись в одну точку. И – готовы: челюсть отвалена, слюни текут, глаз мутный, рыбий.
Чтобы не сойти с ума, Митя снова и снова переносился в детство: восстанавливал его в памяти час за часом, день за днём. Прокручивал в голове непрерывный сериал. После утренней баланды шагал по камере, вспоминая: так, на чём вчера остановились?.. Садиковская панамка в рубчик, компот, новые тугие сандалики, которыми он не мог нанюхаться. Строгая нянька с мокрым кручёным полотенцем: «Тихий час – чтоб ни звука мне!»
Самое первое воспоминание: высокое зимнее серое небо, скрип полозьев и шагов, острые верхушки заснеженных елей. И его тащат по этим елям: круто вверх-вниз. Он смотрит широко открытыми глазами, страшно: а ну как вывалится из санок? Бабушка везёт его, укутанного чурочкой, из сельской больнички вниз с горы, потом вверх на гору… Сколько ему тогда было? Четыре года? Пять?
Чем ближе к вечеру, тем он становился нетерпеливее. Каждый вечер с 19. 45 до 20.00 у него свидание с родителями. Выход на связь – так они договорились. Родители, где бы ни были, оставляют в эти 15 минут все дела. Мысленно протягивают издали руки, гладят. Отец крепко и больно
