и Николая Черноскутова. Да здравствуют суворовцы, достойное пополнение рядов Советской Армии! На площадь вступают воины… В годы Великой Отечественной войны…»
Когда называют фамилию – Костоусов, теплая волна окатывает меня с головы до ног. В это время мы вдруг слышим мощные, страшные по своей силе, далекие взрывы не на экране, нет… Дядя Ваня первый выглядывает в распахнутое окно, смотрит на небо, мы тоже все смотрим и видим четко и ясно на голубом небе несколько белых облачков.
– А ведь это… – говорит дядя Ваня задумчиво, – это, кажется, боевые. Боевые ракеты…
И только он это сказал, раздался еще один, сильнейший, но очень-очень далекий взрыв – новое облачко взметнулось в небе и тут же, казалось, рассыпалось на мелкие части.
Через пять минут небо было по-прежнему чистое и голубое.
Праздник продолжался, вскоре мы совсем забыли об этих взрывах… и лишь через неделю я узнал, что это были не просто взрывы. Был праздник, всеобщая беззаботность, радость и счастье, а над нашим уральским городом появился самолет-разведчик Пауэрса, и кто-то, кто всегда оставался на боевом посту, нажал по команде на кнопку, и крылатые ракеты взметнулись навстречу врагу.
Я сам видел осколки самолета Пауэрса, нам показывали их в суворовском училище. Жесткие, упругие, серебристого оттенка…
Я сам все видел; я пережил в тот день счастье – вместе с друзьями я шагал по площади 1905 года, и наши барабаны пели нежно и грозно: бей, бара-бан, бей, бара-бан…
Там, за рекой…
Там, за рекой, она появлялась почти каждый вечер. Я узнавал ее издалека – по легкой походке, по движениям рук, когда она собирала в поле цветы. Потом она бежала к реке, всегда к одному и тому же ивовому кусту, а из-за куста выходила в ярком купальнике и брела по песчаному берегу, круто сворачивала в воду и шла на середину реки, ленивотомным движением полуподняв руки вверх, шла и поворачивалась – развертывалась всем корпусом то влево, то вправо, и волны полукругом разбегались от ее тела… Она протягивала руки вперед, на секунду замирала и бросалась в воду…
Далеко-далеко за рекой, за полем, у самой линии горизонта, вытянулись в цепочку поселковые дома; примерно посредине селения возвышалась церковь, как бы пронзая горизонт куполом, а справа в совершенном одиночестве замерла деревянная скособоченная мельница. Сзади меня, уже на этом берегу, в сосновом лесу спрятались наши казармы; над казармами, над самыми верхушками сосен догорает вечернее солнце; лучи его окрашивают в мягкие полутона и деревню вдали, и мельницу, и бегущую воду реки. И оттого, что река в постоянном движении, она переливается, поблескивает – и искорки золотого свечения иногда больно, вернее, как-то очень ярко ударяют в глаза.
Однажды я перешел реку по деревянному мосту и направился к ивовому кусту. Я видел, как она купается, а потом – как выходит из ручья, настороженно окидывая меня
