почти десятую долю населения города и приводило всех в ужас. Впоследствии мы узнали, что погибло около двадцати тысяч человек.
Среди них были наши друзья, которых мы видели живыми всего несколько дней назад, – а теперь они лежали под развалинами или были разорваны на куски снарядами. Двое коллег моей сестры Регины погибли, когда рухнул дом на Кошиковой улице. Проходя мимо этого здания, приходилось зажимать нос платком: тошнотворный запах восьми гниющих тел сочился из подвальных окон, из всех углов и щелей, отравляя воздух. Снарядом убило одного из моих коллег на Мазовецкой улице. Только когда нашли его голову, стало понятно, что разметанные в клочья останки принадлежат человеку, когда-то бывшему талантливым скрипачом.
Новости были ужасны, но они не могли нарушить животного удовольствия от того, что мы сами всё ещё живы, что те, кто избежал смерти, теперь вне опасности, хотя подсознание подавляло такие мысли из чувства стыда. В этом новом мире, где всё, что было непреходяще ценным месяц назад, рухнуло, простейшие вещи, те самые, которые раньше с трудом замечали, приобрели огромную значимость: удобное прочное кресло, умиротворяющий вид печи, выложенной белым кафелем, на которой отдыхал взгляд, поскрипывание досок пола – уютная прелюдия к атмосфере мира и покоя в доме.
Отец был первым, кто снова взялся за музыку. Он спасался от реальности, часами играя на скрипке. Когда кто-то прерывал его дурными вестями, он слушал и хмурился с раздражённым видом, но вскоре его лицо вновь просветлялось и он вскидывал скрипку к плечу и говорил: «Ладно, неважно. Союзники точно будут здесь через месяц». Этот ответ сразу на все вопросы и проблемы того времени был для него способом закрыть за собой дверь и вернуться в иной, музыкальный мир, где он был счастливее.
К несчастью, первые новости, пришедшие от тех, кто приобрёл аккумуляторы и снова заставил свои приёмники работать, не подтвердили отцовский оптимизм. Ничего из того, что он слышал, не соответствовало истине: французы не собирались пробиваться через «Линию Зигфрида», британцы точно так же не собирались бомбить Гамбург, не говоря уже о высадке на побережье Германии. Тем временем в Варшаве начинались первые немецкие расовые облавы. Сначала они проходили неуклюже, словно немцы сами стыдились этого нового способа мучить людей и практики у них не было. Маленькие частные автомобили колесили по улицам и неожиданно подъезжали к тротуару, обнаружив еврея, – тогда двери открывались, из салона высовывалась рука и согнутым пальцем показывала: «Садись!». Те, кто возвращался после таких облав, описывали первые инстанции издевательств. Пока всё было не слишком плохо; физическое насилие ограничивалось пощёчинами, ударами, иногда пинками. Но все это было внове, и жертвы переживали это особенно остро, воспринимая пощёчину от немца как нечто унизительное. Они ещё не осознали, что такой удар несёт в себе не больше морального смысла, чем толчок или удар копытом от животного.
В первое время злость на правительство и военное командование – те и другие бежали, предоставив страну самой себе, –
