и самокритики среди преподавателей, весьма почитавших своего заведующего за его принципиальность в теории и бесстрашие в критике высокого начальства и т. п. Г. Батыгин и И. Девятко в названном выше издании «Философия не кончается…», основываясь на архивных материалах, рисуют довольно подробную картину «философской борьбы» между эпигонами-начальниками Александровым, Митиным, Иовчуком, Кедровым, Чесноковым и другими и их бесстрашным критиком Белецким, хотя все они, добиваясь истины, апеллировали в своих посланиях к Сталину, Жданову, Маленкову, Суслову. Авторы подробно рисуют и ход названного собрания.
В изложении этих авторов поражает возвышенная, а иногда просто ложная оценка деятельности Белецкого. В ней он фигурирует как «неподкупный часовой философского фронта», отличавшийся свободомыслием, самостоятельностью мышления, самым последовательным марксистом, державшим в напряжении Институт философии и философский факультет и т. п. Здесь мне приходится вернуться к Белецкому, в семинаре которого я был участником, хорошо знал всех своих сокурсников, названных Батыгиным и Девятко, по довоенному факультету и тому же семинару. Отражал, пускай весьма запальчиво, попытки Белецкого опровергнуть мою диссертацию, попытки всё же провалившиеся, о чем свидетельствовало голосование в мою пользу и гром аплодисментов при оглашении протокола голосования.
Все названные выше эпигоны и тем более сам Белецкий всегда уличали друг друга в антимарксизме. Для такого взаимного «опровержения» определенное основание давали «основоположники», особенно Энгельс, который в четырех известных письмах к своим последователям-критикам признавался, что они с Марксом слишком напирали на роль социально-экономического базиса по отношению к различным компонентам духовной надстройки вообще, философии в особенности, подчеркивали его столь сильно, что исторический материализм многие и многие интеллектуалы трактовали как экономический материализм. Здесь вставала проблема относительной самостоятельности философской «надстройки», что и образует историю философии. Белецкий ее весьма плохо знал и не признавал, считая ее ассоцианистическим набором терминов, «гносеологической схоластикой» (по Ленину), идеалистической в своем отрыве от общественной жизни. Марксистско-пролетарская идеология – ее непосредственное отражение, а философию того же Гегеля следует трактовать как политическое оправдание прусско-немецкой государственности в ее стремлении к войне. Показательно также противопоставление Белецким русского революционного демократизма (Герцен, Чернышевский) западноевропейской «буржуазной» философии. Первая всё же обладала значительной самостоятельностью, и поэтому якобы не имела никакого отношения к возникновению марксизма, в то время как русский революционный демократизм, погруженный в жизнь и ориентированный на русский пролетариат, породил марксизм-ленинизм в России. Здесь «оригинал» приспосабливался
