петь, а все остальные слушали и высказывали суждения. Но главное, он заключил контракты с концертными залами: в Хокстоне, Попларе, Килберне, Боу. За каких-нибудь две недели лондонская карьера Китти успешно набрала ход. Теперь после представления в «Звездном» она уже не переодевалась в свое обычное женское платье; нет, я ждала ее с пальто и корзинкой наготове, и после выступления мы стремглав бежали через служебный ход к поджидавшему нас экипажу, чтобы по уличной давке вовремя добраться до следующего театра. На сцену она выходила не в одном костюме, а два-три раза переодевалась, и мне как костюмеру приходилось трудиться вовсю: пока оркестр играл интерлюдию, а публика, едва сдерживая нетерпение, ждала, мы с Китти поспешно отстегивали и застегивали пуговицы и запонки.
Разумеется, обычный образ жизни был теперь не для нас: притом что Китти выступала за вечер в двух-трех, а то и четырех залах, мы стали возвращаться на Джиневра-роуд не ранее половины первого или часа, усталые, разбитые, но радостно взволнованные от поездок по городу при лунном свете, тревожного ожидания в гримерных и за кулисами. Дома мы заставали Симса, Перси и Тутси, а также ее приятельниц и кавалеров; свежие, розовощекие, такие же веселые, как мы, они готовили в кухне миссис Денди чай и какао, гренки по-валлийски и оладьи. Появлялась и миссис Денди (издавна давая приют театральной братии, она и сама перешла на их образ жизни), предлагала сыграть в карты, спеть или потанцевать. В такой обстановке недолго оставались тайной моя любовь к пению и красивый голос, и я не один раз вместе с Китти затевала полуночные хоры. Ложилась я теперь не раньше трех, а вставала в девять-десять – о привычках устричной торговки было забыто сразу и полностью.
Но разумеется, я не забывала о своей семье и доме. Как уже было сказано, я посылала им почтовые карточки, афиши Китти, пересказывала театральные сплетни. В ответ они слали мне письма и небольшие посылки – бочонки устриц, конечно, которые я вручала квартирной хозяйке, чтобы подала нам всем на ужин. И все же писала я домой все реже, откликалась на их послания и подарки кратко и с опозданием. «Когда ты приедешь нас повидать? – неизменно спрашивали они в конце своих писем. – Когда вернешься в Уитстейбл?» И я отвечала: «Скоро, скоро…» или «Когда Китти сможет меня отпустить…».
Но Китти не могла без меня обойтись. Проходили недели, сменялось время года, ночи становились длиннее, темнее и холоднее. Уитстейбл не то чтобы стирался из памяти, но мерк. Нельзя сказать, что я не думала об отце и матери, об Элис и Дейви, о моих кузенах – просто о Китти и моей новой жизни я думала больше…
А подумать было о чем. Я служила у Китти костюмершей, но одновременно была ее подругой, советчицей, помощницей во всем. Когда она разучивала песни, я держала ноты и подсказывала ей, когда она запиналась. Во время примерок я наблюдала и кивала или трясла головой, если костюм сидел плохо. Когда она по совету мудрого мистера Блисса (или Уолтера, поскольку так мы к нему теперь обращались, а он к нам – Китти и Нэн) – так вот, когда она по совету Уолтера часами бродила
