ему постоянно мурлыкали: «Лё-ё-ёш, вот бы нам такие глаза». А ещё девчонки мурлыкали: «Вот бы на-а-а-ам такие реснички!» – видимо, ресницы у него были красивые. «Вот бы на-а-а-ам такую улыбку!» – улыбка у него и правда была такая, что всегда хотелось улыбнуться в ответ.
Лёха и Димас были самыми лучшими друзьями Вано. Заха, Саня и остальная шобла как-то потом образовалась. Но по детству они всегда были втроём. До сих пор зачастую даже приходили и уходили втроём. Только если Вано и Лёха к себе прямо располагали своей простотой, то Димас мне совершенно не нравился. Такой он был весь вылизанный, манерный, высокомерный. И он всегда как-то холодно ко всем относился, держался всегда как-то странно, будто едва знаком с пацанами, типа забрёл в тусу случайно.
Когда я, пошатываясь, возвращался домой со стадиона, летнее солнце уже во всю разгорелось, принеся первые вестники зноя, наступающего на смену ночной прохладе: птицы совсем разошлись пением; тени становились всё чернее; луч солнца так сильно обжигал плечо, попавшее в случайный просвет меж крон, что я невольно набирал скорость, чтобы поспеть уснуть до жары.
Я пошёл до дома один и всё думал об истории Рыжего. Все эти недели, что я общался с пацанами, Рыжий казался мне таким беззаботным и весёлым. Я не придавал этому особого значения, но сейчас, бредя лесной тропой наедине с пьяными мыслями, очевидным становилось, что именно такими весёлыми и беззаботными кажутся люди, у которых внутри стонут незаживающие раны прошлого.
В его синем взгляде всегда горели огоньки веселья, но только теперь я ясно увидел, что веселье это всегда было на грани отчаяния. Хотя, может, я всё это себе придумал? Может, ничего такого и нет, и вовсе я не прозрел, а просто забавный эффект долбанного курева: тебе кажется, что ты замечаешь что-то, чего без курева не замечал. Знаете, такие подводные камни повседневности. Подмечаешь, кто на кого как посмотрел, где промелькнула ухмылка. Видишь реакции людей и приписываешь им особые значения («И как я раньше этого не змечал?!»). В обычном состоянии всё это – лишь общий фон, воспринимаемый на уровне подсознания, а когда ты накурен – все эти детали буквально режут тебя своей остротой, унося в переживания об их значениях.
Я шёл, как мне казалось, очень медленно и долго, у меня слегка кружилась голова, и воображение само рисовало то, чего я никогда не видел: Лёхиного отца в татуировках, его тётку, почему-то полную даму в клетчатом переднике, которая из окна смотрит на маленького Лёшу, прячущегося за гаражами. Его мать, которая, наверное, была очень красивой. Всё это казалось мне вполне реальным, почти осязаемым. И, на деле, примерно таким и было. Только я не знал, что высокий худощавый Лёха в детстве был толстячком и говорил тоненьким голосочком, был довольно-таки милым, послушным и тихим мальчиком. Пока однажды ему это не надоело.
После той попойки на стадионе я окончательно стал своим. Если раньше звонил мне только Ваня, то теперь звонили и другие
