Водитель что-то периодически рявкал, то ли объявляя остановки, то ли напоминая об оплате за проезд. Кондуктор – злая тётка с почерневшим от усталости и отёкшим от частых возлияний лицом, протискивалась между шуршащими куртками и засаленными спецовками, гремя мелочью и отрывая билеты, с таким видом, будто это головы врагов.
– Награда – да, награда – да, награда – да!
Разве Танька не заслужила? Заслужила и ещё как!
Вредную склочную старуху в отделение доставили с почестями. Её появления ждали и боялись. Ведь Иванова – не абы кто, а мать какой-то там шишки из городской администрации.
Бабке тут же выделили отдельную палату с телевизором, холодильником и индивидуальным санузлом, а ещё – Таньку, в качестве личной медсестры, служанки и дуэньи. Ох и намучалась с нею Танька! Старуха то орала на неё, называя бестолочью и вертихвосткой, то хвалила и не отпускала от себя не на шаг.
Старушенция могла без умолку болтать о своём любимом внуке, описывая его достоинства, восхищаясь живым умом и многочисленными талантами. А когда, наконец, решала, что ей надо отдохнуть, требовала историй от Таньки. И девушка рассказывала о Лёше, об аварии, о мытарствах по больницам.
Однажды, Таньке посчастливилось увидеть внучка Ивановой. Капризный вертлявый мальчишка, бегал по палате, кричал что-то нечленораздельное, бил любимую бабулю кулачком в живот и ржал, как полоумный. Старуха же, умилялась каждым жестом, каждым произнесённым словом ребёнка, пыталась поцеловать в лобик, но тут же получала по носу. Никаких талантов, никакого живого ума Танька, вопреки бабушкиным заверениям, в мальчугане не разглядела. Может, по причине их отсутствия, а может потому, что детей не любила.
Каждый вечер Шарикова встречала с лёгким приступом тошноты и надеждой, что бабке станет плохо, и её увезут в палату интенсивной терапии. О нет! Девушка не стыдилась этих мыслей. Проработав в больнице более трёх лет, ты теряешь и стыд, и чуткость к чужим страданиям, а на их смену приходят цинизм и усталость, отупляющая, блокирующая все благородные порывы.
Но по коридору разливался невкусный запах больничного ужина, за окнами сгущались сырые ноябрьские сумерки, а старуха, вопреки чаяниям Таньки, оставалась всё такой же бодрой и весёлой.
– Милая моя, – говорила старуха, вытягивая свои потные ноги в колючих седых волосках.– Ты великолепно это делаешь. Знаю, девочка, ты устала, но ведь и я в долгу не останусь. Не забывай, кем работает мой сын, и на что он способен.
Танька, стараясь угодить, принималась тереть ладонями холодную, словно мёртвую кожу, царапая руки о жёсткие волоски, морщась от тухловатого запаха старческого пота.
Старухе было то жарко, то холодно, то весело, то грустно.
– Я не стану пить эти дурацкие таблетки! – в любой момент могла закричать она, отталкивая Таньку, подающую ей лекарства и стакан воды. – Вы хотите меня отравить! Вы уже меня отравили!
И
