много общего в темпераменте, и это мне нравится. Но разница в том, что связано с разными религиозными традициями, которые проявляются, например, в отношениях гражданина с властью, государством. И всё же я с большим интересом присматриваюсь к православию, которое умеет сохранять такие понятия, как таинство, святость, и тут у него можно позаимствовать много хорошего. Есть свои достижения и у Запада, способного лучше приспосабливать христианство к повседневной жизни. Думаю, что прав был Иоанн Павел II, который сказал, что Европа дышит двумя легкими, дополняющими друг друга. Чем лучше христиане – и православные, и католики, и протестанты – узнают друг друга, тем лучше будут поняты евангельские ценности.
– Николай Бердяев, сравнивая польскую и русскую душу, писал, что если русская распластывается перед Богом, то польская – тянется вверх.
– Это касается не только поляков и русских, но и вообще традиций Византии и Рима. Поэтому думаю, что нам ещё есть чему учиться друг у друга – и преклонению, и стремлению к идеалу. Одно не исключает другого, а дополняет.
– А если говорить о наших общих проблемах, то какие бы вы назвали?
– Самое сложное – выбить из головы советское мышление, так называемый совок. Это позиция, очень живучая в обществе: человек чувствует себя вечным ребёнком, обижается на злого папу и не принимает ответственности за свою судьбу. И живет по принципу: раз упало – пусть лежит, мне-то что, я ни за что не отвечаю. Принцип детский, потому что ответственность – мера зрелости человека, его достоинства. Коммунизм тем и привлекал людей, что обещал им вечное детство. Все были детьми, только вождь – отцом.
И ещё эта подозрительность, характерная для тех, кто жил в условиях несвободы. Это стало сюжетом драматической истории, случившейся во время Второй мировой войны, о чём я рассказал в одном из фильмов. Жизнь партизана-подпольщика оставила тяжёлый след в душе человека: у него нет веры в людей, он не может смотреть в глаза прямо и открыто, как делают, например, американцы. Я им часто завидую, потому что не могу так: ведь я жил в окружении стукачей, которые всегда могли меня продать, поэтому тоже стал недоверчивым. Мне жаль, но тут уж ничего не изменить, в этом я убедился. Это есть и в Польше, есть и в России.
– Вы были в оппозиции к власти. Что это значит для художника?
– Моя оппозиционность носила этический характер, а не политический. Противостояние вызывали изъяны коммунистической системы – ложь, насилие, попрание человеческих прав. Я и сегодня могу сказать, что не восхищаюсь партией, которая у власти в моей стране, моими министрами… Но народ их выбрал, и нужно спокойно дождаться следующего правительства, которое, возможно, будет лучше предыдущего.
– Однажды вы сказали, что для режиссера важно различать добро и зло. Что, и тут есть проблемы?
– Я это сказал против тех постмодернистов, которые говорят, что, мол, правда неотличима от лжи, добро и зло
