старый человек.
Всю эту тираду он проговорил тихо и спокойно. Меня как огнем обожгло. Я вскочил на ноги и, с нахрапистостью дважды судимого человека, закричал:
– Да что ты знаешь о моей жизни?!! Может, ты мне сейчас пояснять начнешь – почем в Одесе рубероид?!! А?!! Что ты смотришь?!!
Я остановился. Старик откинул полу своего халата, спокойно взялся за рукоять висевшей у него на боку сабли и тихо сказал:
– Перестань кричать и махать руками, – я терпеть не могу непочтительности.
– Ты что пугать меня вздумал?! – закричал я форсируя голос, чтобы не упасть в грязь лицом.
Тут произошло нечто для меня неожиданное: рука старика, как вспышка света, взлетела вверх, сжимая в смуглом кулаке острое мерцание стального клинка, который, издав резкий свист, ударил меня по руке.
– Сказано не кричи, значит не кричи, – сказал старик, всаживая саблю в ножны.
В начале я ничего не понял, я только услышал звук чего-то шлепнувшегося у меня возле ног. Я посмотрел на землю и увидел на песке, неподалеку от костра, свою левую руку, отсечённую чуть выше локтя. В следующее мгновение я почувствовал острую и цепкую боль, а вместе с ней и некое осознание происшедшего.
– Ты отрубил мне руку! – прошептал я непослушными губами, кстати сказать, от моего пыла и пафоса не осталось и следа.
– Ты дерзко вел себя, поэтому тебя следовало наказать, а теперь молчи и не двигайся.
То, что произошло дальше было до того нелепым, абсурдным и фантастическим, что иначе как сном душевно больного это и не назовешь.
Старик неожиданно встал, поднял мою отрубленную руку и, сдувши с неё песок, приставил её назад к отрубленному месту. Затем он стал бормотать себе под нос какие-то непонятные слова, после чего несколько раз с силой хлопнул меня по предплечью и сказал:
– Будем считать, что нечего не было.
Я стоял, раздавленный вескостью чуда. Смотрел на свою сросшуюся руку, смотрел на этого то ли человека, то ли полубога и чувствовал, как к горлу подступает комок глубочайшей обиды, который состоял из справедливого взгляда на любого человека в первую очередь, как на человека, а не как взгляда на кусок презренного мяса, с которым можно делать все что угодно. В следующее минуту я уже сидел на песке и, обхватив голову руками, горько плакал. Это длилось довольно долго.
Он сидел и ждал, покуда я выплачусь, а затем мягко произнес:
– Ничего не поделаешь, сынок, – жизнь вообще сложна, а зачастую горька и кручиниста.
– А у тебя что, была тяжелая жизнь? – спросил я, утирая с лица последние остатки слёз.
– Эх, сынок, жизнь моя, может быть, и была бы легкой, – да судьбой Аллах наградил непростой; да и время было тяжелое.
Он замолчал и надолго задумался.
– Может, расскажешь? – робко спросил я.
– Рассказать? Да и рассказывать почти нечего – остались
