соседи его подошли к окошку и замерли в ожидании. Потом вошел снова и встал за ними. Жаль было тратить местные деньги на билет, – денег ему дали очень, очень немного, – но еще глупее было бы рисковать; сейчас задачей было – не выделяться среди технетов, и раз они брали билеты, следовало взять и ему. Кто знает – может быть, они сохранили, среди прочих достижений цивилизации, и билетных контролеров?
Поезд подошел без опоздания – самый обыкновенный поезд, какие и раньше здесь ходили, не с креслами самолетного типа, но с давно и прочно знакомыми жесткими полками. Билетов никто не проверял, да это было бы весьма затруднительно в плотно набитом вагоне; в нормальной обстановке Милов избегал толчеи, но сейчас теснота его обрадовала: он почувствовал себя растворенным в массе, невидимым, а значит – находящимся в безопасности.
Всё было, как у людей – если не считать молчания, полного безмолвия, в котором проходила поездка. Каждый (чувствовалось) был здесь сам по себе, обособлен и одинок, и до всех остальных ему не было никакого дела, гори они синим огнем. «В общем, не удивительно, – подумал об этом Милов, – все-таки, только людям свойственно сочувствие и сопереживание, ну, еще собакам, может быть, но уж никак не механизмам».
До Текниса поезд шел три часа, дольше, чем в старые времена, останавливаясь, как говорится, у каждого столба; с каждой остановкой народу всё прибавлялось, так что под конец даже дышать стало затруднительно. Это, кстати, убедило Милова в том, что технеты вдыхают и выдыхают воздух точно так же, как люди; весь этот механизм был скопирован идеально точно. Но еще более поразило Милова то, что роботы эти обладали – как если бы они были людьми – каждый своим обликом, отличаясь от других и фигурой, и чертами лица; технеты вовсе не походили друг на друга, как походят продукты крупносерийного производства, они действительно были – каждый сам по себе. Это было приятно, но и опасно: совсем немного нужно было расслабиться, чтобы поверить, что ты находишься в нормальном человеческом окружении – и внутренне разоружиться; а этого делать было никак нельзя.
И только глаза напоминали о том, что это все же не люди: даже не равнодушный, но по-настоящему пустой взгляд ничего не выражающих глаз, которые у технетов вряд ли можно было назвать зеркалом души. Да у них и души, надо полагать, не было. Если только она не является всего лишь производным достаточно сложно организованных тканей – на чем продолжают настаивать убежденные материалисты.
(Но – каждому воздастся по вере его…)
Когда поезд остановился, наконец, у столичного перрона, пассажиры стали выходить без лишней толкотни, старались не мешать один другому; возможно, и здесь сказывалось стремление к обособленности. На вокзале не было никакого контроля (чего Милов в глубине души опасался), всё было тихо-спокойно, не чувствовалось, что в этой стране чего-то боятся. Да, собственно, бояться им было и нечего.
Кроме,
