и колеблющийся батист рубашки, гладкий на выпуклостях. Кружило голову от сладкого ощущения власти и нарушаемой запретности, и от выпитого вина, и от женской наготы. Мать закутала Асю одеялом. Из соседней комнаты вышла наскоро одетая Майя. Обе девушки сидели на кушетке, испуганные и прекрасные. Солдаты скидывали с их постелей белые простыни и тюфяки, полные тепла молодых тел, шарили в комодах и шкапах.
Потом они вышли в залу. Высокий сказал:
– До утра никому не выходить. И про все молчать. Коли станете рассказывать, воротимся и всех постреляем.
Они ушли, оставив дверь террасы настежь. Агапов запер дверь. Взволнованные, долго все сидели в Асиной спальне и обменивались впечатлениями. Кухарка рассказывала, как солдаты наставили на нее винтовки и принудили сказать про телеграмму. Валялись на полу затоптанные сапогами простыни, тонкий аромат духов мешался с запахом застарелого пота и винного перегара. Уже стало светать, когда все разошлись и легли спать.
Опять в дверь террасы раздался стук, – на этот раз сильный и властный. В спальне девушек голос с отчаянием сказал:
– Господи, когда же конец!
Вошли солдаты с винтовками и впереди – командир с револьвером у пояса.
– Оружие есть у вас? Бинокли, велосипеды? Военное обмундирование?
Агапов бледно и ласково улыбнулся.
– Этого ничего нету, товарищи. А золото, какое было, и наложенную контрибуцию сегодня ночью ваши уже взяли.
Командир, с седым клоком в темных волосах, удивленно поднял брови.
– Наши? Какую контрибуцию?
– Не знаю-с. Взыскали пять тысяч.
Командир закусил губу.
– Я сейчас велю выстроить перед вами весь наш отряд. Укажите, кто это сделал.
– Из вашего ли отряда, не знаю. Солдаты, но только здешние, деревенские.
– Кто такие?
– Извините, дал им слово их не называть.
– Все равно назовете.
– Претензий на них я не имею.
– Я вас про это не спрашиваю. Потрудитесь назвать, кто такие.
Агапов огорченно улыбнулся и развел руками.
– Не могу-с!
– Товарищи, нарежьте в саду розог и снимите с него пиджак. Будем вас сечь, пока не назовете.
– Ну, это зачем же-с!.. Коли так, то, конечно… Глухарь Михайло, сын штукатура, и Левченко Игнат, недавно воротился из австрийского плена. Третьего не знаю, не здешний, – высокий, с черными усиками, товарищи называли его Борька.
– Хорошо. Сейчас сделаем у них обыск. К двенадцати часам приходите в ревком.
И, не делая обыска, они ушли.
Катя встала с солнцем. Выпустила и покормила кур. Роса блестела на листьях и траве. По затуманенной глади моря бегали под солнцем и ныряли тусклые красно-золотые змейки. По подъемам Кара-Агача клубились облака, но острая вершина его твердо темнела над розовым туманом.
Давно так сладко и так крепко Катя не спала, как в эту ночь. Тяжелый камень,
