ничем не надо. Это вы перед царём выслуживались. Одевайтесь, поедете с нами.
– А в чём, собственно, я обвиняюсь? – тихо спросил Александр Михайлович.
– В антисоветском заговоре офицеров – «левшинцев» – с ухмылкой отбарабанил Пилецкий.
– Непонятно – пожал плечами Александр Михайлович – вы что, со всего Левшинского переулка людей забираете?!
– Обязательно! – рявкнул Пилецкий, одарив Александра Михайловича одной из своих самых обаятельных улыбок.
– Не понимаю: при чём тут переулок?! Может быть, этот заговор получил название по фамилии, так сказать, его автора? То есть, извините, организатора?
– Собирайтесь, господин Соловьёв, собирайтесь.
– А как же квартира? У меня здесь хранятся уникальные экспедиционные материалы, рукописи?
– Квартиру вашу мы сейчас опечатаем – никто не зайдёт! – проворковал Пилецкий и, поймав на себе вопросительный взгляд Александра Михайловича, закончил – а обыск мы потом сделаем – ни к спеху.
– Замечательно! – произнес Александр Михайлович, надел свою куртку со множеством карманов и вышел на лестничную площадку.
– А ключ? – деловито осведомился у Александра Михайловича Пилецкий и протянул к нему раскрытую ладонь.
– Вот – Александр Михайлович отдал ключ Пилецкому. Тот быстро провернул ключ в замке, наклеил на дверь бумажку с лиловым штампом московской ЧК и, взяв Соловьёва под руку, повёл его по ступенькам вниз. Китайцы, с винтовками наперевес, последовали за ними. Так Александр Михайлович попал в Бутырку.
Ночью арестованных выводили в маленький глухой дворик и убивали выстрелом в затылок, а ранним утром к подвалу подъезжал грузовик, полупьяные палачи деловито загружали его трупами и отправляли в известный только им район захоронения, который находился где-то неподалеку от Москвы. Грузовик этот медленно утюжил своими шинами улицы города, а из щелей в растрескавшихся бортах медленно текла на мостовую вязкая темная человеческая кровь. Господь арестантам в ту пору помогать не хотел, тем более что перед казнью нательные кресты, висящие на кожаных гайтанах, золотых и серебряных цепочках или просто на тонких замусоленных веревочках, палачами срывались и бросались в отдельную старую шайку, принесённую кем-то из близлежащей бани.
Три дня провёл Александр Михайлович в камере, битком набитой офицерами. Каждый вечер дверь в камеру открывалась, и входил жилистый горбун с длинными, висящими по колено, руками. Горбуна звали Олег Захрипко и был он профессиональным палачом. Захрипко ставил посередине камеры обшарпанный табурет, садился на него и, степенно закурив папиросу, начинал очередной рассказ: «Я, граждане контрреволюционеры так вам скажу, что кавалер Георгиевский нынче хилый пошёл. Вот, к примеру, поручик Анохин ваш – я ему губы отрезаю, а он – плачет! Где ж это видано, чтоб Георгиевский кавалер плакал?! Я ему тогда и нос отбрил.
