глуши себя в глуши бездонных лет
Маленький Моцарт, отравленный злом,
спи безмятежно в бокале своём,
в утлой каморке, в доме под слом,
пахнущем мышью и болью-быльём.
Спи, как в бутоне сухая пчела,
вечный ребенок, не помнящий зла.
Спи, как в шкафу заспиртованный кунст,
спи, как под снегом сломанный куст.
опять автобус изменил маршрут
и засыпая замечаю
что декорации уже не врут
а добросовестно ветшают
они не дерево и не трава
и чем обман наглей и очевидней
тем легче всем и легче выдавать
сон летаргический за сон невинный
Я – это бабочка, проколотая насквозь
в темечко. Кто-то колеблет огромный гвоздь.
Я – это вешалка со сломанными плечами
в темноте, и нет никаких сил
наблюдать за падающими вещами.
Если бы ты меня расспросил,
я б, может быть, осмелилась и сказала,
что устала до тошноты от зала
вечного ожиданья, от мучительной суеты.
Если бы ты…
Я твоя победа,
прикреплённая цепью, почти Андромеда.
Ты не едешь, а я с места сдвинуться не могу.
Я крошусь на руке, превращаясь в старуху-труху.
Я заколота насмерть английской булавкой.
У тебя всё уловки-дела,
у меня нет ни дел и ни сил.
Принимаю таблетки обид и любые поправки
на течение лет – и сметаю кусочки крыл.
Когда единственная жизнь
идёт, меня не замечая,
легко, на цыпочках измены,
когда ей нравится любой,
а я сижу в оцепененье
за чашкой выцветшего горя
или в авто самоповтора
сжигаю вязкую любовь:
когда, не выдержав печали,
хочу всё бросить, потерять,
рассыпаться, – она, как мать
усталая, после работы
приходит, говоря: «Ну что ты…»
Я пробую на ощупь языка
щепотку жизни с примесью удачи.
Весы в починке, и Фортуна плачет,
и тушь течёт ручьем из-под платка.
А у Венеры валится из рук
ее очаг, милосское хозяйство,
и до того томительно вокруг,
что лучший путь – разврат и разгильдяйство.
Здесь все слепцы – Фортуна и Гомер.
Но нужно ткать и забывать о старом.
И доставаться варварам, пожарам,
но доживать до новых эр.
Концерт
Органистка, хрупкий архангел, танцующий сонно.
Если бы ты попадала
в
