меня, а я – чтобы попросить о повышенном жалованье, таком, которое окажется приемлемым для Летти и, может, даже вернет ее домой. Вдруг он остановился.
– Мистер Ломакс, у вас все в порядке? – спросил он. – Вы очень бледны, мой мальчик, а ваше выражение лица… Раньше я у вас такого не видел. Вы не слишком мало отдыхаете?
Я стоял, словно утратив дар речи, и понимал, что он прав. Мой облик был изображен неизвестным художником, и мне было невероятно трудно придать своему лицу его обычное выражение: теплота с легкой усталостью. Сердце по непонятной причине пустилось вскачь, а кончики пальцев явственно онемели.
Библиотекарь сочувственно поцокал языком:
– Боюсь, я так восторгался своим удивительным помощником, что вы перетрудились. Мистер Ломакс, идите домой, только положите мне на стол список ваших дел. Я обо всем позабочусь.
Я повиновался. Вернувшись домой и отдохнув с часок, я достал Евангелие от царицы Савской и вернулся к его изучению, попутно переводя фразы с латыни и записывая их в отдельную книжицу:
«Призывая Безымянную Старуху, Давшую Жизнь Пятерым Бледным, повели, чтобы агнец был одурманен, но не убит. А призвав Старуху, возьми выкованную тобой железную иглу и зашей слова в плоть живого агнца…»
К моему изумлению, на середине третьего абзаца у меня закружилась голова. Задыхаясь, я сорвал с лица очки. Сердце прыгало, как рыбка в солнечный летний день. Тошнота, которую я приписывал дешевой еде и недостатку в ней мяса – мой намеренный выбор, – усилилась.
Доведет ли меня древний фолиант до кончины? Может ли такой предмет вливать в меня зло через чернила? Забавно, если любителя книг убьет книга, – но бывали и более странные случаи. Я ведь изучаю парадоксы.
Я бросил свою работу и, хватая воздух ртом, распахнул окно своего кабинета, а потом завернул книгу в ту же темную ткань. Наверняка есть научное объяснение для этого феномена. Должно быть, ибо два остальных варианта не выдерживают никакой критики: либо я сумасшедший, либо на моих глазах тонкий механизм вселенной рассыпался на части.
До чего же занятные отношения установились среди членов братства. Их разговоры преследуют меня, как раз когда я отхожу ко сну, когда я грежу об удивительной и наивной улыбке Летти или о безудержном смехе Грейс. Давление в груди, ощущение, которое я приписал внезапному резкому падению температуры в Лондоне, усилилось до ломающей кости боли, словно меня ударили по сердцу железным ломом.
Может быть, все-таки стоит сходить к врачу. Или к священнику.
Любимый мой!
Это ужасно, это несправедливо по отношению к тебе, но сейчас я не могу писать пространно. Прости меня. В Страсбурге нет каналов, а ты знаешь, как я успокаиваюсь при виде воды, когда нахожусь в смятении; между тем меня снова позвали, хотят провести перед герцогом, как циркового пони. Я так тоскую по дому и по хорошей пинте горького пива – хотя ты знаешь, что в пиве я ничего не понимаю, –
