бы он не поднял,
чтобы облегчить нашу ношу.
Я помню, как я приехал,
вызванный телеграммой,
а он лежал в своей куртке —
полувоенного типа —
в гробу – соснового типа, —
и когда его опускали
в могилу – обычного типа,
темную и сырую,
я вспомнил его
выключающим свет по всему дому,
разглядывающим наши письма
и дающим нам образование.
Ботинки Маяковского
47-й номер:
огромные, как сапоги.
Ботинкам Маяковского
не подобрать ноги.
Ботинки Маяковского
носить не смог никто.
Кроме того, осталось
его пальто.
Кроме того, остался
его пример,
но больше человеческого
его размер.
В маленькой квартирке
маленький музей:
вещи Маяковского,
книги его друзей.
Чашечки Маяковского
на полочках стоят.
Сколько меду и яду
чашечки таят!
Кроме того, ботинки.
Кроме того, пальто.
Чашу Маяковского
не осушил никто.
Золото и мы
Я родился в железном обществе,
постепенно, нередко – ощупью
вырабатывавшем добро,
но зато отвергавшем смолоду,
отводившем всякое золото
(за компанию – серебро).
Вспоминается мне все чаще
и повторно важно мне:
то, что пахло в Америке счастьем,
пахло смертью в нашей стране.
Да! Зеленые гимнастерки
выгребали златые пятерки,
доставали из-под земли
и в госбанки их волокли.
Даже зубы встречались редко,
ни серьги, ничего, ни кольца,
ведь серьга означала метку —
знак отсталости и конца.
Мы учили слова отборные
про общественные уборные,
про сортиры, что будут блистать,
потому что все злато мира
на отделку пойдет сортира,
на его красоту и стать.
Доживают любые деньги
не века – деньки и недельки,
а точней – небольшие года,
чтобы сгинуть потом навсегда.
Это мы, это мы придумали,
это в духе наших идей.
Мы первейшие в мире сдунули
золотую пыльцу с людей.
Старуха в окне
Тик сотрясал старуху,
слева
