Она улыбнулась. Каждый раз впоследствии, как она приходила ко мне, она непременно брала гитару в руки и с точностью могла сказать играл я за прошедшее время или нет. Потом забиралась с ногами на кровать, подбирала аккорды и тихонько напевала, склонив голову к ней голову. Она слушала тихую песню гитары и вторила ей своим голосом. Словно ребенка она прижимала к себе, стараясь передать тепло своего тела, тонкими пальцами легонько перебирала струны. После деликатно откладывала ее в сторону, на прощанье скользя рукой от колок до основания.
Гитара была лишь показательным примером. Отличительной чертой П. была острое чувство на несправедливость. Начиная от бездомного продрогшего котенка, заканчивая геноцидом. Она начинала шумно, но с такой прямой детской искренностью возмущаться, ее глаза сверкали и руки долго не находили себе места и никак не могли вернуться в расслабленное положение. Она непременно обращала внимание, того кто был рядом, страстной тирадой про конкретный случай, что попадался к ней на глаза. Если я переставал слушать, то она продолжала говорить само с собой. Иногда целый вечер был посвящен какой-нибудь новости из интернета. Только ближе к самой ночи, она низменно сокрушенно подытоживая: «Это все, пиздец, как неправильно. Что за больной мир?!». Но это не вызывало ни капли раздражения и ни в коем случаем не отдавало какими-то шаблонными нравоучениями. Она не била себя в грудь, никогда не бросалась громкими фразами в сослагательном наклонении. Она прекрасно понимала свою беспомощность в глобальном аспекте, но при этом старалась изменить что-то в своем подвластном пространстве. Ее сердце не могло привыкнуть к реальности, она прекрасно было с ней знакомо, в совершенно различных ипостасях. Она все прекрасно понимала. Но окончательно смириться никогда не могла. Ее заработок официантки был скромен, но неизменно она переводила небольшую часть в благотворительные организации или непременно давала милостыню бездомным или уличным музыкантам.
Однажды, я встретил ее поздно вечером после репетиции ее группы на новой базе. Мы были на окраине города. Чтобы долго не добираться до меня, П. предложила остаться у нее на квартире, ее соседка в тот день как раз была в отъезде. Мы взяли бутылку виски, и отправились к ее дому.
Район был явно не из престижных. В прежние времена предназначавшийся для рабочих семей, сейчас в нем оставались только те, кто так и не смог уехать. Всю его заводскую романтику я смог прочувствовать, пока мы полчаса шли от остановки пешком. Полубезумные старухи, запойные алкоголики, толстые густо накрашенные женщины с тяжелыми сумками и панкующая молодежь. Неуютные постиндустриальные пейзажи с заборами из мириадов одинаковых саморазрушающихся исписанных граффити бетонных плит, перемежались с пустырями с перегоревшими фонарями, где во мраке прятались не демоны, но размещались за бутылочкой компании из не самых успешных слоев общества.
Когда мы добрались до ее дверей, я спросил, как она может жить в таком месте.
– Если выбирать между развитием
