иди сюда. Я сделаю тебя черной.
Она бросила клевать кусок бекона.
– Белая! Белая!
– Я сделаю тебя не белой, – сказал я и сосредоточил на ней свой Дар.
Не белой.
Она уставилась на меня одним блестящим глазом. Я ждал. Наконец она вспорхнула с подноса, уронив на пол ложку и опустилась на столик передо мной.
– Расправь крылья.
Птица таращилась на меня, явно не понимая. Я медленно раскинул руки в стороны.
Расправь. Покажи мне белое.
Понять, чего от тебя хотят, куда труднее, чем просто довериться. Ворона старалась. Она расправила крылья. Я попытался покрасить белые перья, но тут она захлопала крыльями и забрызгала чернилами нас обоих. Я начал все сначала.
За работой я приговаривал:
– Понятия не имею, останутся ли твои перья черными под дождем. А может, чернила высохнут и осыплются просто от ветра. А может, от них твои перья слипнутся.
Расправь. Нет, так и держи. Пусть чернила высохнут.
К тому времени, когда я перешел на второе крыло, она уже была более сговорчива, а мои руки и письма были сплошь в чернильных брызгах. Я закончил со вторым крылом и вернулся к первому. Пришлось объяснить птице, что мне нужно покрасить перья с внутренней стороны.
– Теперь сохни! – велел я, и она послушно замерла с расправленными крыльями.
Она слегка встрянула перьями, и я порадовался, увидев, что брызги чернил с них уже почти не летят. А когда птица сложила крылья, на мой взгляд, она уже была неотличима от обычной черной вороны.
– Не белая! – сказал я.
Она вывернула шею и клювом пригладила перышки. Похоже, она осталась довольна моей работой, потому что вдруг снова перепорхнула на тарелку с завтраком.
– Я не буду закрывать окно, – сказал я и ушел, оставив птицу неопрятно пировать остатками моей трапезы.
Я тщательно прикрыл за собой дверь, потому что Чейд был прав: если открыть и дверь, и окно, в его логово задувал страшный сквозняк.
Поднимаясь по лестнице, я думал, как расскажу Шуту обо всем, что случилось за одну-единственную ночь. Глупая ухмылка против воли появилась на моем лице. Только тогда я наконец признался себе, что какая-то часть меня ликует. Столько лет, столько лет я стоял на опушке леса, глядя на освещенные окна вдали. Олений замок всегда был моим домом. И вот теперь, невзирая на все свои страхи и дурные предчувствия, я позволил себе на миг представить, как стою по левую руку от своего короля, вершащего суд, или сижу на пиру за Высоким столом. Я представил, как танцую со своей младшей дочерью в Большом зале. Скоро я расскажу обо всем Шуту, и он поймет, какие чувства рвут мое сердце на части. И вновь мне стало обидно, что он не был в зале вчера вечером и не слышал, как Старлинг пела о моей отваге и самоотверженных подвигах.
Но Шут бы все равно ничего не увидел. И подобно тому, как загнанный олень бросается со
