предки прекрасно без всего этого обходились. Тысячелетиями, между прочим. Это как пшеница. Раньше люди собирали травы, убивали животных и были счастливы. А потом как с ума сошли. Аграрная революция – прощай, свобода! Осели в полях и стали защищаться уже не от животных, а друг от друга, – девчонка щурилась, и было непонятно: слушает или нет, но я уже завелся. – Людям необходимо чем-то себя занять, поэтому одни производят один вид мусора, другие – другой, дороже, дешевле, оптом и в розницу, для души и для тела… Равенство людей состоит в том, что их мусор на самом деле одинаково никому не нужен.
– Ну, а книжки? Или картины? Тоже выбросил бы? – предсказуемо наморщила лоб она. У девчонок всегда все упиралось в искусство.
– Тут такая штука, – попытался я объяснить. – Тут ты сама определяешь. Ты, а не писатель или там художник, или музыкант. Они-то любят называть друг друга гениями. Но это чушь. Если ты сама чувствуешь, как что-то делает тебя лучше, что не зря вот этот писатель, например, или музыкант разорвал тишину, это не мусор. Только так редко бывает. Чаще нас дурят. Началось все с пшеницы, а потом – раз! – тебе в голову вдолбили чужие мысли и убедили, что это твои мысли, а то, что эти мысли совпадают с мнением большинства, якобы доказывает их правильность.
– Ф-фух, – выдохнула она. – Если бы я хорошо училась в школе и запоминала всякие умные слова, я бы знала, как тебя назвать.
– Ты разве плохо учишься? – удивился я.
В нашем классе все девчонки учились хорошо. Даже самая отстающая никогда не скатывалась ниже уровня середнячка у парней. Удивительно, почему девчонки еще не захватили всю мировую науку. Может, это было бы неплохо. Я, по крайней мере, не против. Девчонки всегда крепче стояли на земле и уж точно не стали бы спускать миллиарды на всякую чушь, в то время как болеют дети или голодают старики.
– У меня память неважная, вдобавок дислексия, – ответила девчонка, сидя на невыносимо блестящем трехколесном велосипеде. – Я до сих пор читаю, как в третьем классе. И пишу медленно, будто курица лапой. После школы пойду в закройщицы.
Она сказала это и посмотрела на меня с вызовом, словно ждала презрительного смеха или чего-нибудь в этом роде. Я сорвал травинку, пожевал сладковатый белый стебель.
У нас в классе был такой паренек. Когда нам приходилось читать по очереди вслух, все успевали два раза пробежать глазами страницу, пока он мучился над одним абзацем, красный и взъерошенный. Если совсем уж честно, мы считали его тупым. Скоро он ушел из нашего класса, и никто не удивился.
Девчонка тупой не выглядела.
Мост был пустой и пыльный, река под ним – почти стоячей. Даже от воды не веяло утешительной прохладой.
– А я пойду в армию, – сказал я девчонке. – Если там окажется больше порядка, то останусь.
Она тоже сорвала травинку и пожевала. Тоже посмотрела на реку, тихую, блестящую, гладкую. Наверное, она решила, что я свихнут на порядке. На какой-нибудь чистой одежде или чтобы стулья всегда стояли, будто по струночке. На самом деле,
