четвертом, действительно, Джоконду привозили в Пушкинский музей. Наши власти с Лувром договорились, – пояснил Юле Гореславский. – Ну и что ты доказал? – повернулся он к Остапчуку. – Что наш народ в живописи ни черта не разбирается? Так и без этого всем понятно. Скажи лучше, что ты таким образом нас подколоть хотел? Ну, скажи? – Гореславский пихнул друга в плечо и аккуратно разлил темно-янтарную жидкость в пузатые бокалы.
– А и скажу, – Остапчук лихо опрокинул коньяк в глотку и одним движением разломил леща. – Народу все равно, что на стену повесить – унитаз с непонятными шнягами или Джоконду. Всегда найдутся те, кто начнет восторгаться и провозглашать всякое дерьмо истинным искусством.
– Это ты про московский концептуализм? – усмехнулся Гореславский. – Так ведь кому ли, как не тебе, знать, что в искусстве главное концепт, мысль, а уж как ее выражать, через унитаз или Джоконду – дело художника.
– Художника! – фыркнул Остапчук и лихо опрокинул в рот порцию коньяка.
– Этак ты все мои запасы подобьешь, – то ли с осуждением, то ли с восхищением укорил его Гореславский.
– Не боись, Арнольдыч! – улыбнулся Остапчук и похлопал себя по груди, – Я в гости с пустыми руками не хожу.
«Арнольдыч» подозрительно покосился на выпуклость под его пиджаком и обреченно вздохнул. Юля хотела уйти, чтобы не мешать, но они дружно воспротивились. Честно говоря, ей и самой уходить не хотелось, любопытство так и распирало ее изнутри: что за странный гость и что у них общего? Поэтому ломаться не стала и к застолью присоединилась. Даже коньяку чуть хлебнула. Так, губы смочила, и потом просто сидела, стакан с янтарной жидкостью в ладонях грела и помалкивала.
А мужчины все больше и больше набирали обороты. Половину их разговора Юля все равно не понимала, только то, что это совсем другой мир, про который она, сидя в четырех стенах, да общаясь со своей «высококультурной свекровью», и знать не знала. Она, конечно, печатая воспоминания Гореславского, более-менее с его жизнью знакома была, но все ей казалось, что это как в любой книге – литературный вымысел. Потом мужчины коньяк допили, и на свет была извлечена бутылка рябиновой настойки. Гореславский со странной гримасой бутылку в руках повертел, на стол поставил.
– Что забыл? – гоготнул Остапчук. – Забыл, Жора, сколько мы этого добра извели?
– Да как забыть, – покачал головой Гореславский и постучал рукой по груди. – И забыл бы, да моторчик не даст.
– Ха-ха, – Остапчук, имитируя смех, ловко скрутил бутылке жестяную голову.
– Погодь, – остановил его Гореславский, – такие вещи в номерах гостиниц не пьются. Это на природе надо, на свежем воздухе…
– Это ты прав, Жора! – воскликнул Остапчук и стремительно вскочил. – Узнаю, узнаю старого пройдоху Жору Славского. Давайте, милая барышня, пойдем в леса, в поля, глотнем свежачка… – продекламировал он.
– Избавь нас от своего белого стихотворчества, – добродушно оборвал его Гореславский, и они, наскоро собравшись, шумной толпой вывалились из номера.
