в гимне счастью и труду. И сегодня была пятница. И Михалыч снова был баян. Прибавка «пан» к его имени не означала, что он поляк. Как раз наоборот, никто ни его имени-фамилии, ни национальной принадлежности не знал, а «пан» было нечто вроде сокращения для длинного «ну ты, Михалыч, мировой, чертьего, мужик, даешь». То есть в том же значении, что и «панмонголизм», «панспермия» и «пандемия», например. «Всеобщий мужик», значит. В отличие от древнегреческого Пана, он был вполне городской мужчина, брился, ни на какой сиринге не играл, но заложить за воротник, а тем более в пятницу, считал пренепременным и пренеотлагательным действием. За один намек о запрете мог даже бить в морду. Лёне он тоже налил, тем более уже пять вечера и баян у него в душе требует свое. Они вышли в его «задушевную», где Михалыч позавчера снес всю внешнюю стену, чтобы на лес и городскую закраину открывался ошеломительный вид. Даже подойти на метр к этой панораме было боязно. Город находился с противоположной стороны, а здесь – сосны, поля, светло-фиолетовый асфальт вьется и пропадает на подъезде к городской свалке.
– Я здесь живу в раю, – говорит Михалыч. – Электричество есть, вода есть, огород есть. Земля, воздух, небо. В небе солнце, птицы и пахнет. Только ангелов не завелось.
– Это хорошо.
– Почему хорошо? Нехорррошо! Я бы привлек одного такого к ответу, чтобы никто никогда не ехал в наш Комурайск.
– Я имею в виду, хорошо, что вода и огород. Воздух и небо.
– А! Тогда молодец! – и снова разлил на двоих.
Электричество, вода, огород, четыре квартиры на этаже, сквозной проход через весь дом по седьмому этажу – все это у Михалыча было дармовое. Огороды и несколько теплиц он лично присвоил в течение последних трех лет. В прошлом году, когда электричества еще хватало, ходил Михалыч с перфоратором по всей девятиэтажке, дом трясло, как штакетник. Но кому до этого какое дело? Почти весь микрорайончик пустует. Сам город полузаброшен. Дом стоит на краю перед глухим сосняком. Если кто спросит, пан Михалыч ответит, что скупил весь этаж «за пятак». Вообще же говоря, хозяйничал он в этой девятиэтажке, как хотел, не взирая на десяток жилых квартир на первых этажах. О рае, правда, могла быть речь только по контрасту с Бойней: до Михалыча вонь не доходила. Поэтому и в дом, и в окрестности иногда подселялись посторонние.
Михалыч потащил Лёньку на балкон. Тут среди верстаков он мастерил музыкальный инструмент. Была у него такая придурь. И сам вроде не поймет, что за инструмент, и как его делать. Лепит по вдохновению и по наитию.
– Михалыч, я тебе говорю: это балалайка…
– Чёртьегознает… – пан Михалыч рассматривает зажатый в тисках деревянный перпендикуляр. – У нас чего ни возьми, всегда выходит либо акээм, либо водка, либо балалайка! Но не это главное…
– А что главное? Михалыч… – вздыхает Лёня, держа в руке полный стакан.
– А главное, Лёня, не быть в жизни мудаком!
Через час они
