к И. Северянину и М. Кузмину, а в более широком плане – к древнегреческому Анакреонту и традициям анакреонтической поэзии. Алексею в чем-то близка теория Д. Мережковского о том, что христианство не должно аскетически отвергать все «земное», но может «освятить» его, возвысив и уравняв с «небесным». Ему родственны темы семейного очага и уюта, мотивы гражданской лирики (восходящие к Н. Некрасову и С. Надсону), патриотическое ощущение народного единства и величия исторического пути родной страны. По его мнению, «обожание или глубокая скорбь – это два вектора, которые могут управлять поэтом», который «в России – больше, чем поэт». Психологические портреты современников он облекает в форму басен о животных, продолжая в этом линию русских классиков. Он всегда непосредственно и живо откликается на происходящее вокруг, умеет сливаться с атмосферой ликующей радости комедийного спектакля, оперетты, шумного праздника-бала с «шипеньем пенистых бокалов» и громом оркестра. Он органично музыкален и ждет от окружающих «торжествующих созвучий».
Алексей Черемисин вдохновлен величием природы, расширяющейся в космическую бесконечность, и безграничными возможностями ее технического освоения. Но в них он остро чувствует опасность разрушения мировой гармонии. Его волнует философский и одновременно физико-математический вопрос о месте отдельного человека в структурах времени и пространства, тема зависимости от грубо навязываемых обществом стереотипов. Его привлекают словотворчество, звук (сам по себе) – как знак образа и «литературный факт», семантический сдвиг и абсурдистская «заумь». Эти особенности сближают внутренний строй многих стихов А. Черемисина с новаторскими приемами футуристов, прежде всего А. Кручёных и В. Хлебникова, а также с творчеством обэриутов (Д. Хармс, А. Введенский и др.) с их алогизмом, культивированием детски-непосредственного взгляда на окружающий мир. В его текстопорождающих порывах и экспериментах просвечивает порой (как в ранней поэзии А. Белого) полная подчиненность «мощной импровизационной стихии своего дарования»[9]. Жизнеутверждающая экспрессия авангарда сочетается у А. Черемисина, иногда парадоксально, с глубиной церковно-христианского взгляда на людей и Вселенную.
Мне свойственно не выставлять свой внутренний мир напоказ; я склонен к уединенным размышлениям и созерцаниям среди деревьев и трав, вдали от городской суеты (А. Долгополов видит в этом близость к европейскому романтизму XVIIIXIX вв., а в более далекой перспективе – к «сельской» поэзии Вергилия). Придерживаясь своего рода «прикровенности», я надеюсь обрести в читателе сочувственное понимание. В лирической сфере мне кажутся родственными возвышенно-печальный импрессионизм И. Анненского, а также эстетика «младших» символистов Серебряного века с их углубленным интересом к религиозно-философским вопросам, идущим от Вл. Соловьева. Но, в отличие от многих из них, я не стремлюсь к «затемнению смысла» и мистической «туманности», считая, вслед за акмеистами,
См.:
