хорошо просматриваемом балконе загорала девица, безуспешно (насколько знал Скудин) мечтавшая о карьере фотомодели. Результат насилия над организмом был костляв, неаппетитен и отчётливо напоминал бледную поганку. «Тощие ключицы фройляйн Ангелики меня не волнуют…» – брезгливо покосился Иван. От кого-то когда-то он слышал, будто манекенщиц, ни дать ни взять вчера сбежавших из Бухенвальда, продвинули на подиум «голубые» кутюрье, одержимые образом недоразвитого подростка. А что? Кого ещё могут вдохновить сорок восемь кило при росте под сто девяносто?.. Ко всему прочему, девица загорала «топлес», сиречь без лифчика, в одних неопределённо-серых, застиранных трусиках. Видимо, полагала, что на балконе «не считается». Так иные дамы вполне зрелого возраста, выйдя в чахлый сквер, стелют на траву одеяло и разоблачаются до нижнего белья, чтобы улечься на солнышке. Не до купальников, а именно до розового «семейного» бельеца. И нипочём не желают слушать милиционера, когда тот пытается оградить общественную нравственность. Они «на природе» – стало быть, «не считается»…
Иван затянулся и выпустил дым колечком. Небось, встретившись следующий раз у почтового ящика, опять ему глазки строить начнёт.
Внизу, во дворе, было зелено и шумно. Четыре аксакала стучали костяшками по дощатому столику, забивая «козла». Тинейджеры на скамейке резались в буру, хрипло орали слова, коим позавидовал бы Жирик – и не только пернатый, но и тот, который двуногий. Скудин снова покосился на соседний балкон. «Фройляйн Ангелика» безмятежно пропускала словесные изыски мимо ушей. Это при том, что ее бабушка уже дважды наведывалась к соседям, дабы обсудить с ними особенности попугаева лексикона, пагубные для стыдливости нецелованной внучки. Ребятня помладше бесхитростно ловила кайф короткого питерского лета. Кто пинал мяч в облаке пыли, кто накручивал педали велика… Какие-то обалдуи, уже задетые микробом акселерации, ломались в танце под грохот магнитолы. Площадку для этого дела они облюбовали довольно оригинальную. А именно – крышу скудинского кровного гаража, одиноко притулившегося у помойки. Эту самую крышу Иван в своё время застелил – на кой хрен, интересно?.. – благороднейшей зеленью турмалайского рубероида.
«Хорошо хоть, не брейк-данс… – Скудин вздохнул, понаблюдал немного за подростками, бросил окурок. – Точно стыки смолить придётся…»
– Валя, Валя, – позвал он, вернувшись в комнату. – Где ты, девочка моя?
Крыса, недавно отобедавшая, призыв проигнорировала. Вместо неё с энтузиазмом откликнулся Жирик:
– А в жопу? А в жопу? Слабо? Слабо? За чир-рик, за чир-р-рик!
Где он воспитывался и где его обучили всю нецензурщину повторять дважды – один Бог знает.
– На Руси раньше сорок дрессировали, – прокомментировала Маша. – Во экзотика для иностранцев! Русская говорящая сорока…
– И лексикон – весь словарь Даля. – Скудин вновь глянул на обои, густо оштукатуренные Жириком, вздохнул, посмотрел
