саквояж, наполненный диковинными металлическими инструментами, который всегда казался мне Хранителем Великой Тайны мироздания. Дед никогда не разрешал прикасаться к нему, и уж тем более, открывать. Всегда строго смотрел из-под очков и грозил мне длинным красивым пальцем, пресекая всякие мои попытки даже взять саквояж в руки.
– Заяц, без спроса никогда ничего не трогай!
А еще я помню, как он брился. Опасной бритвой. Сначала как-то особо ловко точил ее при помощи толстого кожаного ремня, а потом также виртуозно и быстро выскабливал свое лицо, стряхивая в таз большие и тяжелые ошмётки плотной мыльной пены. Я всегда стояла у него за спиной и смотрела на это священнодействие, как завороженная. До чего же ловко двигались его хирургические руки! И какая твердость, и отточенность движений. Ни одного лишнего жеста. Ни единой царапины. И ни одной капли крови.
Уже после он тщательно протирал сухой тканью свой опасный инструмент, аккуратно складывал и убирал его в небольшой кожаный чехол, который хранился в недрах саквояжа.
Гладко выбритый дед становился добрым, суровый взгляд его светлел, и он разрешал мне потрогать себя за лицо, потереться носом, погладить пальцами его безупречно гладкие щеки. Я садилась к нему на колени, обнимала, прижималась ухом к груди, и засыпала под рваный ритм его сердцебиения.
Он единственный, кто знал и всегда помнил, что мне не нравятся резкие запахи одеколонов, а потому никогда ими не пользовался, ограждая меня от возможных неприятных ощущений.
Дед переехал к нам одновременно с моим рождением и сразу же заменил мне всех родственников, став мамой, папой и няней. Мой ангел-хранитель, однажды спасший мне жизнь.
Нелепая случайность.
Видимо, из лучших побуждений своего щедрого любящего сердца, мама перекормила меня манной кашей, заставляя её есть до тех пор, пока я не начала задыхаться и синеть. Дед вызвал «скорую», а после того, как меня забрали из больницы, всегда лично оберегал от опасностей внешнего мира, не подпуская близко любящих сердобольных родственников.
Дед не признавал разводов. Он перебрался к нам с одним коричневым кожаным пухлым от воспоминаний саквояжем, куда уместились все его вещи, оставив своей жене (моей бабушке) всё нажитое за их долгую и непростую совместную жизнь.
Он умер в больнице от третьего по счёту обширного инфаркта. Его сердце не справилось, и домой дед больше не вернулся.
– Мотор не вытянул, – сказал помрачневший папа и осторожно положил на рычажки красную пластмассовую телефонную трубку.
В квартире стало вдруг пусто, тихо и невозможно тоскливо. Непривычная тишина безжалостно резала слух, все ходили угрюмые и старались друг с другом не разговаривать, перекидываясь короткими фразами, словно отплевывались друг от друга шелухой от семечек. Я молча сидела на кухонном стуле, там, где всегда сидел дед, слушала сухое безразличное тиканье настенных часов и старалась ни о чём не думать, хотя в тишине это было практически невозможно.
