важна. Возить графа Лихачевского по деревне, молчать и терпеть его барские выходки. На подобную роль Иванушка подходил как никто иной. Всегда выбритый, бодрый, краснощекий, с белесыми бровями и аккуратной деревенской стрижкой, он носил чистые светлые рубашки без пятен и изгибов, а пахло от Ивана, да и в его автомобиле, всегда свежестью. Не могу описать как ценю подобные мелочи, тем более в том месте, где соблюдать вышеупомянутые данности весьма затруднительно, ведь обстановка вокруг так и подталкивает нарушить тот или иной пункт из списка благородных принципов «человека опрятного». Это был тот редкий бриллиант среди кучи дерьма, который стоило ценить, и я поистине лелеял своего извозчика, снабжая его периодически зеленой купюрой в знак своей признательности.
Улица Революции была одной из тупиковых артерий деревни. Она брала свое начало от площади Суворова, пересекаясь с Ленина, Калинина и Пушкина (по которой можно было попасть к моему имению на горе). Это была довольно уютная узкая улочка, вдоль которой располагались жилые дома – всего сорок один. Часть из этих строений выглядела заброшенными, вторая половина походила на попавшие под авиаудары развалины. Мы медленно катились по улице, объезжая потоки тянущихся к месту происшествия прямо по дороге людей. Дом под номером сорок один расположился в конце улицы, прямо на границе с лесом. Здесь уже толпились деревенские зеваки, прибывающие со всех концов Большой Руки. Слоняющиеся от безделия, они гудели, пересказывая друг другу обрывки выдернутой из потока информации, перерастающие впоследствии в слухи, а еще позже трансформирующиеся в обросшие красочными деталями истории. Конечно, правды в этих мутировавших историях было на грош. По сути, высшее общество ничем не отличалось от местных дикарей. Те же слухи, распускаемые бездельниками вроде меня, только приукрашенные красивыми словесными оборотами и вытекающие из бесед в закрытых клубах за бокалом коллекционного виски. Разница лишь в эстетике.
У входа в дом был небрежно припаркован полицейский «Бобик», с крыши лачуги напротив в бинокль глазели местные пацаны, а помощник Соловьева Дима упорно сдерживал натиски напирающей любопытной толпы. Подвыпивший, он будто сторожевой пес рявкал на лезущую вперед толстуху в платке и домашнем халате, силой отталкивал прущего напролом пьяницу, успевал отвешивать подзатыльники особо ретивым мальчишкам. И как бы ни напирала эта биомасса, Дмитрий с достоинством сдерживал свою линию Блицкрига, не предаваясь отчаянию. Он орудовал умело – где можно было обойтись словами, звучало хлесткое предупреждение. Тех, кто был понаглее, крыл отборным деревенским матом, а уж и к вовсе наглым не гнушался применять свою молодецкую силу. Я с любопытством наблюдал за его действиями – отточенными, как будто он проделывал подобное каждый день. В своей потертой кожаной куртке, которая досталась ему, вероятно, еще от отца, с растрепанными кудрявыми волосами, с лицом, испещренным угрями. Он был худощав, краснощек, с высоким лбом и с узкой полоской бледных, поджатых в вечном переживании губ. Глаза его были затуманены алкоголем, слезились, а снизу отдавали красным. Это был один из типичных представителей деревенской молодежи в современной
