Ваня с Леной скажут? Оставили, называется, школьника бабушке-дедушке, а возвратили инвалида.
Дед позвал за собой, чтоб продолжить разговор в другом месте, подальше от вражеских ушей.
– Пойдем к деду Боре вишню кушать. А то у этого старого жадины ее как чертополоха. Пусть делится… – и мы улизнули в самый момент, когда бабушка Оля с пунцовым лицом и с полотенцем в руке уже вылетела на пустую улицу.
Пока шли, присели на лавочке, чтоб договорить, и заметили, как Байкал увязался за нами. Никогда не пропускал походов.
– Так получилось колдовство-то? – спросил я с придыханием.
Дедушка опять недоверчиво взглянул на меня, прикусил губу, но потом-таки разомкнул уста.
– Да не боюсь я, деда, колдовства черного! – пытался убедить я его, молчаливого, загадочного. – И когда ты помирать станешь, принесу стакан воды. Ты только подольше поживи, – попросил я слезливо и прижался к его плечу в клетчатую рубашку, чисто стиранную и выглаженную бабушкой.
Молчаливый, он обнял меня молчаливого с глазами на мокром месте.
– Колдун колдуна видит издалека… А вообще, запомни, Васька, есть такие люди, ну прям сущие ангелы. Или, точнее, они так думают. И богу молятся, и в детские дома ездят, и за свет-газ урочно платят. Прям светятся оскалы у них ангельские. А вот упадешь ты оземь, ну, сделаешь ошибку какую, – и руки не подадут, чтоб не мараться. А вот плохой человек, много в своей жизни падая, знает, чем земля и пинки людские пахнут. Тут отличать надо уметь, – он поднял указательный палец вверх. – Тут надо уметь! Но я научу… Ты не переживай.
– Ну а колдун? Колдун-то че?
– А что ему сделается, вона, бегает за мною… – и он указал на Байкала, смесь немецкой овчарки и какой-то странной породы, помеси волка или росомахи. «Черт-те что», – называла его бабушка Ольга и давала мякиши, моченные в козьем молоке.
– Ой, – ойкнул я, зная собаку с рождения и никогда не предполагая, что…
– Будет хорошо служить, в следующей жизни человеком станет. Может, и в наш род возьмем. Кто-то же должен силу переносить. А ее, внучок, очень тяжко переносить бывает. Если на добрые дела не пускать, она тебя изнутри сожрет. Как немца того…
– Ой, – выдохнул тяжело я. – А я ж художником собирался стать… как мамка.
– Это дело хорошее, – похвалил дед. – Будешь рисовать родные просторы да загадки души русской. Будет тебе такое раздолье! Тут ведь понимать надо! Я ведь тоже рисовал… Да в войну всё пожглось, – показал он огромные рабочие, совсем не художественные руки.
– А тебе сила-то хоть раз пригодилась? – спросил я вкрадчиво.
– А то! В японскую в засаде… В Берлине прям на подходе… И в Польше…
– Ой, а расскажи про Польшу, это про детей голодных, да? – выпрашивал я, совсем забыв про вишню.
– Ехали зимой… – и будто холодом обдало от его слов. – Деревни пустые. В каждом доме
