думать о будущем.
У комбата был спирт, я его не разбавлял, а запивал водой. Кажется, Вертинский был под запретом. Не знаю. Список «запретных» тоже был под запретом, секретным. Володе его футбольные болельщики подарили набор пластинок, которые делали для больших начальников. С этих пластинок, черных, эбонитовых, он запомнил, перенял. Он мне напевал авторское, а потом свое, свою раскраску, и она на меня действовала еще сильнее.
Сегодня Володя был в ударе.
Мадам, уже падают листья, и осень в смертельном бреду,
Уже виноградные кисти чернеют в забытом саду.
Я жду Вас, как сна голубого, я гибну в любовном огне…
Неужели где-то есть такая красивая любовь, такая жизнь…
Уже опустели террасы,
Из пляжа кабинки снесли.
И утром рыбачьи баркасы
В открытое море ушли.
Ермаков расчувствовался, обнял Володю, поцеловал. В глазах стояли слезы. «Боже ты мой, боже ты мой», – повторял он. И от его слез, и от спирта мы все тоже размякли, было хорошо, как давно не было.
У нас в землянке мы долго разговаривали, расспрашивали Ермакова про американскую тушенку и другие продукты по ленд-лизу. Слух был, что где-то дают шоколад. Большие глыбы, их рубят лопатками.
Спросил кто-то, почему Жданов не выезжает на фронт? «А зачем он тебе?» – сказал Ермаков, и все замолчали. Лаврентьев рассказал, как его пригласили к начальству с гитарой. Все с утра поддают, что полковники, что генералы. Не стесняются. Ермаков признал – не без этого. Туго им приходится. Сверху давят – можно, нельзя, один хрен – давай наступай. Снизу в частях требуют артиллерию, снаряды, пополнения – и связистов, и медиков. Хочешь не хочешь, запьешь. Под это дело мы еще приняли, запели уже свое привычное:
От тайги до британских морей
Красная Армия всех сильней…
А дальше грянул припев «Последний смертный бой». Давно я заметил, как из песни в песню повторялось: «Последний решительный», такая была надежда. Еще в Гражданскую, и мы теперь опять в последний бой.
Меня отпустили провожать Ермакова до заставы. Дождались темноты. Я рассказал Саше про Мерзона, он мне про Алимова. Встретились тоже, как со мной, в соседней дивизии. Алимов был сильно отощавший, и произошел у них интересный разговор. Алимов напомнил Ермакову, как тот тащил нас в Ленинград, отговорил остаться у танкистов и что получилось. Настоящей войны нет, есть подыхание. Шел воевать, вместо этого как собака подохну. Немцы обещают по радио – плов, шашлык, каши от пуза – слушать невозможно. Переходят. Изменники, конечно, да только неохота вот так без пользы погибать.
Ермаков договорился, чтоб его в госпиталь без очереди направили. Потом говорили про Алимова всякое – то ли он умер от дистрофии, то ли пропал. Может, действительно к немцам подался.
Сообщил это Саша возмущенно, и мы заспорили. По-моему, голод довести может до чего угодно. Голод никаких
