кажется, что надо писать пьесу, но когда сажусь писать, почему-то получается проза…
Боль и любовь все чаще заставляют меня писать. Роман «Картина» возник оттого, что я люблю маленькие города. В детстве моем мы много жили в Старой Руссе. И потом я часто ездил туда, я написал об этом повесть «Обратный билет». Маленькие города Боровичи, Демьянск, Измаил – самые разные, все они отличаются близостью к природе, в них много истории, своя интеллигенция, своя поэтичность, свои невзгоды и бедность.
Маленький город – главный город России. Мне хотелось защитить его красоту. Мы знаем, кто создает красоту, и не знаем о тех, кто ее спасает. «Картина» – это роман и о том, что же может искусство, по крайней мере я пытался это показать.
Вместе с Алесем Адамовичем мы написали «Блокадную книгу», посвященную блокадникам Ленинграда. Мы долго пытались определить ее жанр. Нам представлялся огромный хор, где в согласном звучании соединяются рассказы каждого ленинградца, у него своя партия, свои слова, а всё вместе – оратория, фуга, хорал… Мы так и не определили этот жанр. Во всяком случае, это документальная проза; в ней мы, авторы, стараемся появляться как можно меньше, нам важно, чтобы сказали о себе ленинградцы, блокадники, народная память. Слишком поздно мы взялись за эту работу, но все же успели застать еще многих участников блокады. Они хранили непомеркшую боль, ту ярость воспоминаний, что могла выразить запредельные муки, поразительные духовные силы участников этой великой эпопеи войны.
Самое увлекательное в писательской работе – это общение с интересными людьми; характеры, судьбы – вот что невольно собираешь как бы впрок, без умысла. В этом смысле мне везло. Люди встречались мне удивительные.
Таков был ученый-биолог Александр Александрович Любищев, о котором я написал повесть «Эта странная жизнь». Таков был и замечательный советский генетик Н. В. Тимофеев-Ресовский. Много лет я знал этого человека и был влюблен в него. Ушел он, и, как это бывает, значимость его стала расти, выявляться перед его учениками, друзьями во всей своей уникальности. Я счел себя в долгу перед памятью о нем, более же всего захотелось восстановить справедливость, защитить его имя от клевет лысенковцев, которые преследовали его при жизни и после смерти.
Перестройку, годы 1986—1988-й я принял как долгожданную счастливейшую пору своей литературной и гражданской жизни. Можно писать без трусливых поправок, предупреждений, запретов редакторов-блюстителей, цензоров, без внутреннего унылого смотрителя. Публицистика властно ворвалась в литературу, раздвинула привычные рамки повести, рассказа. Стало необходимостью участвовать в перестройке личной помощью, прямой речью. Выступления в газете, на телевидении, очерки, статьи… Отвлечение? Да. Но столько накопилось за годы застоя тяжких проблем и экономических, и нравственных, и правовых, что отмалчиваться, не участвовать в их решении было бы стыдно.
Говорят, что биография писателя – его книги. Но почему-то, когда сидишь за столом, работаешь, то мучает
