пасением ото всех жизненных неприятностей, а особенно от белой пурги и хмурого мороза за окном.
Внутри было по-домашнему уютно и тихо. Лишь свежий запах еловых иголок на кухне и в комнатах. А в те редкие минуты, когда слышал отзвуки хрустящих по ледяной корочке шагов, он медленно поднимался со своего любимого кресла-качалки, подходил к окну и дышал на него до тех пор, пока не таяла изморозь. В маленький, холодный на ощупь, кружочек стекла можно было увидеть того, кто медленно и осторожно крался мимо большого окна дома, чтобы не нарушить покой его владельца. Он никогда не присутствовал на званых вечерах, которые устраивали его друзья в эти холодные месяцы – он никуда не выходил из своего дома. А в особо холодные дни даже не вылезал из постели, предпочитая морозу на улице толстую книгу в кожаном переплете.
Иногда он включал пластинку с музыкой, такой медленной, тягучей музыкой, которую однажды привезли издалека. Ему казалось, что музыка эта заполняет дом каким-то небесно-голубым сиянием. И в той музыке было солнце, был свет, был шелест теплых волн бесконечного и бренного океана.
Так случилось, что однажды он сам побывал в тех далеких краях и тогда вечный океан показался ему отражением себя самого в состоянии долгого зимнего сплина.
Его звали Зим. Может быть, именно поэтому он так не любил это время года, отождествляя себя со своей тезкой. Возможно, именно поэтому он считал, что на Земле не может быть места двум таким похожим и таким разным существам. И для него было вполне очевидно, что пока один правит бал, другому на нем не место.
Лишь к разгару весны, когда снег чернел и таял, а скука и хандра отступала, Зим выходил на порог своего дома, чтобы вдохнуть в себя заманчивый воздух уже такого близкого тепла. И в том запахе чувствовался сладкий аромат зеленой травы, прохладной росы по утрам, южного ветра, играющего с листьями старой акации, что росла за домом.
Тогда он долго стоял на крыльце, смотря на тающий снег, в котором уже поселилось солнце. Оно смеялось и искрилось, гоняло маленьких зайчиков по поляне, подмигивало и кувыркалось в полупрозрачных облаках.
Чуть позже, когда снега почти не оставалось, Зим надевал темные очки, делавшие его больше похожим на стрекозу, накидывал индейское пончо с ярким рисунком, на голову – шляпу с лихо выгнутыми полями, и, подняв свой длинный морщинистый нос к солнечным лучам, отправлялся гулять, навещая друзей-приятелей, с которыми не общался по три-четыре месяца ледяного безвременья.
Все последние новости он старательно заносил в блокнот, чтобы потом более подробно разобраться в том «почему утки остались зимовать, что творится на дальнем болоте, или какое варенье вкуснее всего в этом году».
Про свое зимнее отшельничество он забывал до следующего декабря, ведь оно было лишь молчаливым собеседником во время мучительно-долгой, вьюжной зимы. Ему с лихвой хватало того общения, которое теперь могли дать его старые знакомцы, а, уж поверьте, многие из них любили поговорить.
Но сейчас весна была далеко впереди, декабрь только-только ступил на скользкий путь холодов. Земля хоть и была уже покрыта снегом, но то там, то здесь все еще пятнами проступала грязно-желтая пожухлая трава. Она торчала из-под снега маленькими островками в память о прошедшей осени.
Когда наступил вечер, Зим вновь завел свою любимую пластинку и устроился в кресле напротив окна, еще не покрывшегося инеем. Сквозь него можно было наблюдать, что творится снаружи. А там было темное-темное зимнее небо с тяжелыми тучами, из которых шел снег. Он падал, и снежинки переливались, отражаясь в свете горящих в комнате свечей. Музыка текла медленно, убаюкивала и укачивала на волнах тягучей мелодии. Звуки лились, опутывая комнату паутиной отточенных нот, взбирались на подоконник, и, свесив свои маленькие ножки, болтали ими в такт.
– Раз снежинка, два снежинка, три… – считал Зим. А они падали и падали, падали… сотни, тысячи, миллионы. – Тридцать восемь, тридцать девять, сорок, – он смотрел на падающий снег до тех пор, пока на кухне не засвистел чайник. «Иду, иду», – проворчал Зим. Самое время для чая.
Он принес горячую чашку в комнату, и еще ближе придвинул кресло к окну, чтобы лучше видеть, что происходит по ту сторону холодного стекла.
Уже было совсем темно, и свет из комнаты все ярче освещал поляну, снег и маленькие снежинки, кружащиеся в танце. Зим откинулся на спинку кресла и накрылся клетчатым пледом. Потом сделал глоток чая из чашки и прикрыл глаза.
Так он сидел довольно долго до тех пор, пока сонная нега не слепила и без того усталые глаза. Пытаясь проснуться, Зим встряхнул спросонья головой, и сделал еще один глоток остывающего чая.
За окном падал и падал снег, покрывая землю ровным белым настом. Все это настолько умиротворяло Зима, что вскоре глаза его опять стали слипаться, и он заснул. Фантазия умчала его в далекие жаркие страны, где он лежал
