с беспощадной решительностью. Нужны крепкие нервы, твердая, как сталь, решимость… Я боюсь только того, – внезапно сникнув, едва слышно проговорил Гитлер, – что в последний момент какая-нибудь свинья вылезет с предложениями о посредничестве…
Вечером того же дня Геринг сам позвонил Далерусу и попросил срочно приехать в Берлин. Шведский промышленник не замедлил откликнуться и двадцать четвертого августа встретился с Герингом, который отлично знал, что война уже неминуема. Однако, тщательно скрывая это от шведа, рейхсмаршал попросил его отправиться в Лондон.
Гордый своей миссией миротворца Далерус прибыл к министру иностранных дел Британской империи лорду Галифаксу.
– Сегодня в полдень наш посол в Берлине Гендерсон говорил с Гитлером, – доверительно сообщил лорд. – Надеюсь, соглашение все же возможно. Я готов написать письмо Герингу с подтверждением намерений Англии мирно решать дела на континенте…
Двадцать шестого августа Далерус вновь встретился с Герингом в салон-вагоне личного поезда командующего и вручил ему письмо лорда Галифакса. Ровно в полночь Геринг передал его Гитлеру.
На другой день Далерус вылетел в Лондон. Ночью он был принят фюрером, и сейчас вез в своем портфеле предложения немцев: «Германия дает гарантию относительно того, что она силами вермахта будет защищать Британскую империю, где бы ни постигло ее нападение; Германия желает заключить с Англией договор или союз; Англия должна помочь Германии овладеть Данцигом и польским коридором…»
Двадцать шестого августа, вроде бы отошедший в сторону от политической борьбы, но на самом деле только выжидавший удобного момента, чтобы взять верховную власть в Британской империи в свои веснушчатые пухлые руки, Уинстон Леонард Спенсер Черчилль вернулся из Франции на острова, безошибочно почуяв неминуемый политический и военный кризис, должный привести его наверх…
До начала Второй мировой войны оставалось пять дней. В России убирали созревшие под мирным небом хлеба, во Франции давили виноград. Даже поляки, уже с апреля испытывавшие постоянные провокации немцев, еще не верили в возможность войны…
В ночь на первое сентября в польских деревнях справляли «дожинки» – старый и славный народный праздник, от которого, казалось, всегда веяло теплом хлева, ароматом свежеиспеченного хлеба из зерна нового урожая, взятого из полного после недавнего обмолота амбара. Праздник, после которого ждали студеной, снежной зимы; праздник, на котором хозяева, садясь за стол, клали на домотканые скатерти тяжело гудящие натруженные руки, а женщины, весь день хлопотавшие у печи, разгибали наконец, сладко потягиваясь, согнутые в бесконечных заботах по дому и в работе на жнивье спины…
Солдаты тоже не спали в казармах. Особенно новобранцы из селян. Даже муштра на плацу, ежедневные утомительные занятия и марши не могли их заставить забыть про «дожинки», и они тихо перешептывались в темноте, примолкая, заслышав
