было только одно – поскорее уехать, бежать.
«Пруссаки идут… пруссаки идут».
Какая-то старушка погладила кошку по голове, склонилась к Джулиусу:
– Я остаюсь, малыш. Дай мне кошку, я за ней присмотрю, ей хорошо со мной будет. Не плачь, бедняжечка.
Но Джулиус покачал головой и вытер глаза рукавом пальто.
– Нет. Это моя кошка. Только моя и ничьей не будет.
Они уже садились в повозку; снизу на них глазели люди, лица их расплывались, кривились, казались белыми масками: девочка в косынке, старик с длинной бородой…
Джулиус с родителями покидали Пюто по грязной кривой улочке, ведущей к мосту; какой-то человек с узлом на плече брел за повозкой, кто-то бежал впереди, палкой погоняя тяжело груженного мешками и подушками осла.
Из форта Мон-Валерьен раздались пушечные выстрелы, похожие на глухой раскат грома.
«Пруссаки идут – пруссаки идут…»
Где-то в канаве по дороге в Нантер лежал мертвый дед.
У моста Нёйи они оглянулись на дорогу, уходящую на вершину холма. Некогда, некогда. Вперед, вперед, к пустынной авеню Нёйи под грохот колес, топот ног.
Когда съезжали с моста, Джулиус тронул отца за руку.
– Моя кошка умрет от голода в Париже? – спросил он.
– Не знаю, – ответил отец. – Не знаю ни кто нас приютит, ни куда мы пойдем. Кошки не любят новые места. Надо было оставить ее. Она бы прокормилась. Кто-нибудь позаботился бы о ней.
– Нет, – прошептал Джулиус. – Нет, никогда, только я ее хозяин. Свое я никому не отдам. Папа, ты же понимаешь? Скажи, что да. – Он посмотрел на отца, на его худое бледное лицо, острый нос, дрожащие от холода и дождя плечи.
– Да, – сказал Поль Леви. – Понимаю.
Он остановил повозку, и Джулиус слез на землю.
Мимо, склонившись под тяжестью тюков, прошли люди, прогрохотала по камням повозка, потом еще одна…
– Чего ждете? Пруссаки идут – пруссаки идут…
Джулиус нашел в канаве камень, завернул его в платок и привязал к кошкиной шее. Зверек замурлыкал, выгнув спину, и тронул лицо мальчика лапой. Джулиус зарылся лицом в кошкину шерстку, закрыл глаза. Потом подбежал к ограде, размахнулся и бросил кошку в реку.
– Бедная маленькая Мимитта, несчастное животное! – в ужасе закричала мать, вцепившись в край повозки. – Да как ты мог? Бессердечный ребенок! Кто-нибудь бы ее накормил и приютил.
Джулиус ничего не ответил. Молча влез в повозку, сел рядом с отцом и ни разу не оглянулся. Капли дождя вперемешку со слезами текли на рукав, размывая пятно от дедовой крови. Джулиусом овладело полное безразличие. Он не обращал внимания ни на бредущих по авеню людей, ни на гул голосов, казавшийся отзвуком крика «Пруссаки идут… пруссаки идут!».
Черные глаза горели на его бледном лице, он сидел молча, гордо выпрямившись, скрестив руки на груди – он Леви, еврей.
Впереди показались ворота Майо[11] и заставы Парижа.
Поль
Ворота Майо, наряду с еще десятью воротами, располагались в крепостной стене, которой был окружен Булонский лес.
