превратится наконец во что-то привычное, во что-то такое, чему можно будет довериться с естественной беззаботностью полнокровных, громогласных огайских матрон, уверенно пилотирующих свои колоссальные автомобили, набитые продуктами, детьми и престарелыми родственниками. Исполинские пикапы громыхая проносились мимо нашего дома, подобные разукрашенным танкам на парадах в честь военных побед.
– Джонатан, – шептала мать. – Эй, малыш! О чем ты думаешь?
Это был ее любимый вопрос.
– Не знаю, – отвечал я.
– Расскажи что-нибудь, – просила она. – Расскажи мне какую-нибудь историю.
Я понимал, что нужно что-то говорить.
– Ребята идут с санками к реке, – начинал я. (За окном двое соседских мальчишек в шерстяных клетчатых шапочках тянули по снегу облезлый снегокат. Они были старше меня и вызывали во мне смешанное чувство страха и восхищения.) – Они идут кататься по льду. Но им нужно быть осторожными – там проруби. Один маленький мальчик недавно провалился в прорубь и утонул.
Так себе рассказ! Но ничего лучшего придумать с ходу я просто не мог.
– Откуда ты об этом знаешь? – спросила она.
Я пожал плечами. Мне казалось, я сам это выдумал. Я не всегда умел отделить то, что происходило на самом деле, от того, что только могло произойти.
– Ты боишься? – спросила она.
– Нет.
Я представил, как скольжу по широкой ледяной глади, ловко огибая полыньи с рваными, зазубренными краями, куда с печальными, обреченными, едва различимыми всплесками падают другие мальчики.
– С тобой ничего плохого не случится, – сказала мать, гладя меня по голове. – Ни о чем не беспокойся. Нам с тобой ничто не угрожает.
Я кивнул, хотя и услышал нотки неуверенности у нее в голосе. На ее лице – у матери был тяжелый подбородок и маленький нос – дрожал резкий отблеск холодного зимнего света, ударившегося об обледенелую мостовую и зеркальным рикошетом угодившего к нам в дом, где, гуляя по комнатам, он то вспыхивал на столовом серебре, то переливался на гранях люстры.
– А как насчет какой-нибудь смешной истории? – спросила мать. – По-моему, она была бы сейчас очень кстати.
– Хорошо, – отозвался я, хотя не знал ни одной смешной истории.
Юмор был для меня чем-то совершенно загадочным. Я умел рассказывать лишь о том, что видел. За окном появилась мисс Хайдеггер, старушка из соседнего дома. Можно было подумать, что ее пальто сшито из мышиных шкурок. Она подобрала газетный лист, занесенный ветром к ней во двор, и проковыляла обратно в дом. Из разговоров родителей между собой я знал, что мисс Хайдеггер смешная. Смешными считались ее страсть к безупречной чистоте и ее убежденность в том, что школы, телефонная компания и лютеранская церковь находятся в руках коммунистов. Отец иногда говорил высоким надтреснутым
