сной ртутью, курил ганджубас и по факту хозяйничал во всех подсобных лабораториях в виду отсутствия на рабочем месте кого бы то ни было статусом повыше. Мягко и неизбежно, как и все в девяностые, дядя переключился на дела более дерзкие, организовав из способных студентов группу быстрого реагирования. Группа быстро реагировала на любой заезжий около института автомобиль, отщелкивая колпаки на колесах. Дальше пошли дела совсем мутные, о которых дядя предпочитал попусту не трещать, и от скользкой дороги, ведущей прямиком в ближайшую лесополосу, его с сотоварищами уберегло только то, что вовремя расплатились с еще более дерзкими пацанами, всем, что, собственно, было нажито за недолгий, но бурный сезон первоначального накопления. Дядя тогда про эту, купленную или отжатую в числе многих, квартиру забыл или сделал вид. А когда вспомнил на дворе были вегетарианские и полные надежд нулевые, и дядя, уже солидный бизнесмен весь в офшорах и уважаемых людях, уезжая на ПМЖ в Москву вдруг сказал пьяному Вострикову: «А хочешь я тебе квартиру подарю?». Востриков в тот момент только закончил университет и ждал от мира чего-то куда как более весомого, но все же сказал в ответ: «А, давай», хотя понятия не имел, о чем они говорят. За распахнутой балконной дверью шумел ночной город, было лето – жарко, душно, хорошо; хотелось на море и принимать подарки судьбы.
Промелькнуло-пронеслось десять и еще сколько-то лет – тут и сам Востриков уже как-то пооблупился и особо на подарки судьбы всерьез не рассчитывал, но и злости праведной не нажил, как мир вокруг него вдруг вздрогнул и пошел такой ледоход что только держись. Причем мир самого Вострикова наоборот представлял собой стоячую воду в жестяной ржавой бочки, а вокруг гремели снаряды и ухали взрывы – мир сотрясался новыми геополитическими вызовами и борьбой трансцендентного с насущным.
Востриков со своим высшим биологическим образованием к этому моменту оформился в менеджера толи по закупкам, толи по качеству этих закупок – уже сам статус менеджера был Вострикову ненавистен, чтобы осознавать суть занимаемой должности, а слово «накладная» приводило Вострикова либо в бешенство, либо нагоняла тоску в зависимости от погоды. Ненависть ставила крест на любом развитии в системе менеджмента и соответственно движению по вертикале иерархического успеха, так что Востриков довольствовался малым и иногда премиями, раз в месяц позволяя себе выпивать два бокала Гиннесса в дорогом баре, что находился в подбрюшье громоздкого офисного центра, где он трудился. В эти минуты Востриков остро ощущал нехватку чего-то важного, но не успевал для себя сформулировать чего. «Если что, уйду в бармены», обещал он себе, но не уходил, по некоторым причинам, во-первых, у него не было таких татуировок на предплечьях, и он никогда их себе не набьет, потому что не так воспитан, во-вторых, сопьюсь, знал Востриков. Так что за окном мир обрастал татуировками и потрясениями, но все это проходило мимо Вострикова, которому и так было хорошо. Прямо почти также хорошо, как тогда, в середине нулевых, едва вылупившемуся из университетской скорлупы, на летней ночной кухне с пьяным дядей в обнимку. Хорошо-то хорошо, но иногда почему-то плохо.
А тут дядя Вострикова вдруг умер. Или инсценировал свою смерть, вероятнее всего всплыв где-то незаметно в своих офшорно-пальмовых краях. Востриков особо не горевал, дядя был ему даже не родной и Востриков вообще был не совсем уверен, что он ему дядя. Но однажды в дверь к Вострикову постучали и вручили документы о праве собственности. Жена Вострикова, стесненная однокомнатной «хрущевкой», ощутимо обрадовалась, а сам Востриков немного заробел от вида синих печатей и казенных строк. Дареное имущество состояло из «пятикомнатной квартиры с подсобными помещениями», а на том месте, где обозначена площадь была раздавлена муха, но и так понятно, что жилплощадь огромная, пятикомнатная, да еще с подсобными помещениями.
Квартира не конь – надо было осмотреть. По дороге, в трамвае – а квартира находилась почти в заповедной зоне, среди памятников архитектуры и непиленных тополей, хоть и несколько на отшибе – жена Вострикова почему-то говорила фразу «Продадим, купим новую и съедем. Сколько можно спать в проходной комнате». А Востриков размышлял над словом «рантье» и прикидывал можно ли так квартиру сдать, чтоб доход от сдачи перекрыл текущую Востриковскую зарплату, сам Востриков бы уволился и пошел в бармены. А дочь Вострикова пятилетняя Томочка ни о чем не думала. Она смотрела в окно, у нее болело горло и немного закладывало уши, так, что Томочка ощущала себя как в огромной многолитровой банке, навроде тех, в которых бабушка солила помидоры и огурцы, но маме про уши и горло Томочка не говорила, потому как мама сразу бы потащила из тренькающего трамвая Томочку домой, поила бы кислым, как лимон, «терафлю», пришел бы врач и стал совать сухую деревянную лопаточку Томочке в рот.
Дом с будущей квартирой Вострикова был большой, пятиэтажный и совсем старый на вид. Он возвышался среди дворовых тополей с искореженными стволами монументальной доминантой, обрамленный россыпью ржавых гаражей и остатками ограды с редкими прутьями остроконечных, многократно перекрашенных и живописно облезлых железяк. Направо и налево торчали такие же дома с такими же точно тополями округ, а через звенящую трамвайную линию перед
