Толкаясь, выбивали друг у друга из боков простуженную чердачную пыль и высушенных морозом блох. Обогревшись, вместе с паром изо рта, что тонул в глубине серого неба, вырывались и воспоминания о летних проказах. Самый юный или самый глупый запевал обидное «Волосатый но…», но братья и родители принимались осуждать шутника столь яростно, что сосне приходилось защищать обидчика:
– Оставьте, пожалуйста. Я не в претензии. – И, стеснённо13 добавляла, – Сделайте милость, не толпитесь на одной ветке, тяжко.
– Вот уж, барыня, – чавкали клювами воробьи промеж собой, – тяжко ей. А нам? Нам-то каково?!
Никому из них и в голову не приходило рассудить, что, отломись ветка-другая, и погибнет их единственная перед морозом защита. И это – в утомительно долгую пору осенне-зимней лихорадки, обыкновенного недуга чудного края, в котором на их долю выпало раздвинуть пределы скорлупы до размеров, недосягаемых разумению.
И вот такое совершенное безобразие происходило каждую зиму и лето. Пока однажды, большая, очень большая, почти чёрная жаба с бельмом на правом глазу, не возмутилась и не наступила на хвост череды этих непотребств, как змее – нога в толстом кожаном ботинке из воловьей кожи.
Жабчик был весьма немолод. От расслабленной дряхлости его спасало неустанное радение о ежегодном пополнении молодых и зелёных. Проблемы с глазом его почти не смущали. Сопровождая лягушат в большой мир, переводя их из мелкого пруда в бОльший, сдерживал прыть малышей подле левого плеча. Чтоб были на виду. А что до ужей, тех он не опасался. Стар для страхов, а ужам такое в глотку не полезет, ибо чересчур велик.
Как-то раз, направив последнего из лягушат в воду отеческим шлепком пониже спины, жабчик остановился передохнуть. Мимо летела бабочка, с явным намерением отложить-таки, наконец «эти яйца» и «покончить с этим делом».
– Хм-гм, – прочистил горло жабчик прежде, чем начать беседу, – позвольте вас побеспокоить, уважаемая.
– Да, – устало отозвалась бабочка, – говорите скорее. Я так вымоталась, отыскивая удобное место, что уже вовсе не чувствую крыльев. Кажется, если сяду где, то там же и упаду.
– Нет-нет. Не падайте где попало, уважаемая. Сделайте доброе дело, будьте так любезны. Если уж вам всё равно, где прятать ваши яйца, отложите их вон на той сосне, что неподалёку.
– Ну, мне не то, чтобы уж вовсе всё равно, но почему бы и нет. Не думаю, чтобы гусеницам, что покажут свои пушистые мордашки из яиц, не окажется чем утолить голод там, среди игл.
– Что вы, что вы! Уверяю вас! Там им будет чем поживиться!
– А там не слишком опасно, на этом дереве?
– Да как вам сказать…– замялся жабчик.
– И ещё, – отчего вам пришло в голову советовать мне лететь именно на сосну?
– Её зовут Пина…
– Кого?
– Сосну так зовут. Пина. И совершенно распоясавшиеся воробьи мучают её и летом, и зимой. А она так добра, что не может им отказать ни в насмешках над собой, ни в приюте. Когда это им нужно.
– А…
стеснительный
