на побережье, но только не туда, не к Тирренскому морю, может быть, с отцом, а может, уже с невестой. Или даже женой.
Но иногда, почему-то зимой, не летом, по ночам он долго не может уснуть. Лежит в кровати и смотрит в потолок широко открытыми глазами, совершенно беспомощный перед своей предательской памятью: перед ним во всех красках встает то самое лето. Он снова видит коттедж, каждую комнату в мелочах, сад с цветущими розами, белые розы и апельсины…
Их пьянящий аромат преследует его, это единственный в мире аромат, который он не переносит.
…Он видит залитую солнцем террасу, накрытый к завтраку стол, свою мансарду с незастланной кроватью и брошенными на пол учебниками; слышит, как шумят деревья в ореховой роще за мысом, слышит шум прибоя так реально, что даже ощущает на губах вкус той самой морской воды – неправда, что море везде одинаковое, – чувствует, как скрипит под ногами песок в их бухте, а на волнах качается их катер, и она… Непременно он видит ее! Порой она улыбается и машет ему, стоя на берегу, и ветер треплет ее длинные черные волосы, а иногда она просто сидит на песке, обхватив колени руками, с задумчивым видом глядя куда-то вдаль. Потом подходит совсем близко, легонько касается его лица своими прекрасными пальцами, и он даже ощущает ее дыхание, слышит ее голос: «Неужели ты совсем не замечаешь, как сильно я тоскую по тебе, кузен?»…
И он зарывается с головой под одеяло, отворачиваясь от мирно спящей рядом подруги, и чуть слышно повторяет в темноте ее имя, до боли вгрызаясь зубами в подушку, пока внутри него что-то не обрывается. И тогда совершенно не по-мужски он плачет.
Когда осыпаются розы
Тот, кто носит сирень, никогда не будет носить венчальное кольцо.
Никогда ранее я не подумал бы, что во мне дремлет талант писателя. Никогда ранее не решился бы поведать всему миру о том, что я пережил, когда потерял ее. А если бы и пришло в мою голову подобное, то уж точно не стал бы этого делать с помощью бумаги. Я бы, наверное, просто выговорился Тиму, вывернув на него весь ушат пережитого горя, не щадя своего друга, будучи уверенным в том, что только он и поймет, и поддержит, и, что немаловажно, не обрушится на меня с упреками или осуждением. Но увы! Тим сейчас далеко от меня, настолько далеко, что уже никогда не услышит моих признаний, не прочтет эту рукопись, не посмотрит таким знакомым, чуть насмешливым взглядом, произнеся свое привычное: «Эй, Ричард! Жизнь все же классная штука, как ни крути!» Я потерял и его тоже. Но, прости меня, дружище, о тебе позже.
Что я могу поведать вам о ней? Что вообще можно рассказать о самой прекрасной на свете девушке, которой больше нет? Что ей был всего двадцать один год. Что она была красивой и веселой, остроумной и образованной. Что любила грустную музыку, полностью придерживаясь чьего-то бессмертного утверждения о том, что все великие вещи в мире написаны в миноре. До знакомства со мной она очень любила сирень. Любила лето и море: могла часами
