что появляются романы и повести совсем иного толка. Причина – не только в разнообразии читательских требований, но и в различии основных жизненных ощущений и житейских впечатлений у писателя.
В. Корсака никак нельзя упрекнуть в недостатке чистоты. Скорее наоборот – упрекнуть хочется в ее избытке, в наличии того, что на советском критическом языке называется «лакировкой действительности». Все так приятно, так мило, так благородно в его книге, что возвышающий обман становится в конце концов что-то уж слишком обманчивым! Если юноша влюбляется в девушку, то уж непременно его грудь разрывается от самых порывистых, высоких, целомудренных чувств, а ее сердце – от неясно-волшебного, условно-тургеневского трепета. В их единственном и, увы, прощальном поцелуе сошлись «и любовь, и смерть, и страсть», ибо прекрасная и прелестная девушка умирает, умирает весной, на Пасху, прижав перед смертью голову Юры к груди и самоотверженно желая ему счастья. Если молодежь разбушевалась, распелась после катания на коньках, скажем, то старшие «с тихой, понимающей улыбкой глядят на ликующую юность». «С грустью и благодарностью вспоминают собственную молодость, что, пройдя, больше никогда, никогда не приходит назад». У всех, конечно, пылают щеки, у всех, конечно, сияют глаза. Если компания заедет в гости к соседям по имению, то величавая, статная, спокойная хозяйка оказывается необычайно радушной, обед подается на славу, со всякими пирогами и заливными, аппетит у всех волчий и все пребывают в отличнейшем расположении духа. Если Юра идет на охоту, стоит чудесная погода, воздух свеж, ветерок ароматен. Если случайно задумается он о тайнах бытия, луч солнца тут как тут, «озарит» его склоненную в раздумье голову, приглашая верить, любить, надеяться, работать… и так далее, и так далее. Автор едва ли отдает себе отчет в «лакировке». Он рассказывает о своих симпатичных персонажах совершенно искренно, наделяя их своим благожелательством к миру и своим оптимизмом. Не то чтобы роман его предназначен был для щепетильных «дам». Нет, Корсак ни к кому не подлаживается; ему действительно бытие представляется если и не сплошным праздником, то все же какой-то идиллией, в которой добрый Бог заставляет иногда страдать своих добрых, кротких, верных рабов, однако, только «так», для острастки, во избежание излишнего баловства и давая понять, что добру обеспечено финальное торжество.
Книга задумана как светлое, сияющее, счастливое повествование. Повествование это нельзя назвать неудачным. Но оно поверхностно. Оно неубедительно. В этом главная слабость «Шарманки», – как и предыдущих книг из той же серии. В подлинность света и тепла мы верим лишь тогда, когда они пробились сквозь какие-то препятствия. На двух вершках расстояния и стеариновая свечка жжет и ослепляет, как солнце.
На прошлой неделе в одной из французских газет была интересная короткая заметка о «Войне и мире». Автор, Поль Низан, очевидно, только что перечитавший роман Толстого, пишет, что в нем – как в некоторых редчайших книгах – есть «обещание счастья». Замечание верное и проницательное. В нашей литературе
