Тимора (если Вас занимает этот сюжет, загляните, например, в P. Hoenen, Quaestiones noeticae de extensione corporea, 1955).
А.А. 1) Res extensa – это именно картезианское понятие; 2) Нетрудно согласиться с Вами: да, человек возникает вместе с узнаванием своей смертности. Но тезис этот отнюдь не археологический. Что там было в глубине веков, любопытно, но никакого значения не имеет, потому что речь идет не об историческом, а о конститутивном для человека событии. Это открытие (смерти, смертности) и возникновение происходит – или не происходит – всегда и для каждого – сейчас; и только в этом сейчас-возникновении человека происходит – или не происходит – возникновение его смерти, узнавание, осознавание своей – а не вообще – смертности. Только тут и так человек переходит, говоря по-гегелевски, из в себе бытия в для себя бытие. Возможно, людей вообще еще нет, или сейчас нет, или… – потому что человек это всегда только возможность человека. Когда я говорю «борьба с языком», я вовсе не имею в виду стремление «заменить…». Речь идет о том, чтобы слышать то, что говоришь, и не поддаваться на ложные подсказки и вмешательства языка. «Имя луку жизнь, а дело его смерть» (Гераклит).
А.Н. Это очень свободный перефраз моего тезиса. Не Человек, а (философское) сознание, что далеко не одно и то же. Человек меня интересует в последнюю очередь (в этом солидаризируюсь с Гегелем), ибо «трусливая человекообразная мысль», как однажды сказал культуролог Валерий Мерлин, – последнее, о чем следует проявлять заботу философу.
ᾈληθῆ λέγεις, ὦ Аνατολέ[3]. Действительно, философское мышление конститутивно, но оно же конститутирует и саму историю. Подчеркну еще раз: исток сознания не в узнавании своей «смертности», а в сознании (инструментальный падеж) ею! Знать, что ты смертен – недостаточно, само это знание, как Вы точно заметили, должно быть конститутивным. Жизнь – это производство индивидуаций; человеческое стремление к Абсолюту, к единому, всеобщему – а именно на нем строится самая интересная философия как на Востоке, так и на Западе – это попытка заглянуть по ту сторону жизни, увидеть ее предел, помыслить смерть, найти у нее спасение (говорю у нее, а не в ней). Человеку мало той жизни, которую он получил в качестве продукта индивидуации, то есть родившись. Стремление к абсолюту, к божественному и проч. – это реализация смерти, процесс, имеющий другое значение. Грубо говоря, осознать смерть, не умирая. Вы спросите: зачем? Таков modus vivendi сознания.
Что касается максимы Гераклита, то это пример как раз обратного. Гераклит здесь играет с греческой акцентуацией: βίος – жизнь, βιός – лук. Это не борьба, это любовь с языком. Этим занимался Хайдеггер, а за ним Деррида. Как мне кажется, когда Вы пишете о Гераклите как о борце с языком, то находитесь под влиянием Дильса (идентифицировавшего гераклитовский логос со словом, с человеческим изобретением). Ваши соображения отсылают и к старому исследованию Эммануэля Лёве «Гераклит в борьбе с Логосом»[4]. Но Лёве, реконструируя смысл гераклитового понятия «логос» и снимая с него
Истину говоришь, о Анатолий!
